«Вот и ему не сладко в хоромах. А ведь содруг воеводы. Чего бы лучше пей, веселись да девок голубь… Васюта не таков. Тот весь день рта не закрывает, и девки к нему льнут. Бедовый!.. Иван же, как туча черная. С чего бы это?» — раздумывала Агата.

Как-то поутру, сидя у окна в светелке, Агата услышала со двора чей-то басовитый, охрипший голос:

— Кой седни день, Марья?

— Середа, батюшка. Аль запамятовал? — отвечал женский голос.

— Запамятовал, баба.

— Да уж где те припомнить, коль из погреба не вылазишь. Поди, бочонок вылакал. Вот донесу ужо воеводе.

— Нишкни, баба!.. Кой седни день?

— Вот ить до чего назюзюкался. Середа, идол!

— Я те, дура!.. А по счету кой?

— Шешнадцатый!

— Шешнадцатый?.. Так ить мне седни в карауле стоять. От, дура! И че не упредила! Сотник по морде съездит.

Баба звучно сплюнула и ушла. Служилый же, почесав затылок, что-то невнятно забурчал и вновь полез в погреб.

Девки глядели из окна, смеялись. Агата же невольно охнула. Шестнадцатое! Сейчас идет травень-месяц. Молвила:

— Седни у меня день ангела. Совсем забыла, девоньки.

Подружки поднялись из-за прялок и кинулись к Агате, принялись обнимать.

— То день собинный.

— Грех именины забывать.

— Надо бы воеводе молвить.

— Ой, не надо, подруженьки. Идемте в сад. На качели хочу! — загорелась Агата, но потом вновь остыла. — Ой, нет. Поначалу о матушке помолюсь. Пойду в крестовую, а уж потом и на гульбище.

Агата спустилась в молельную, а девки все же упредили воеводу. Тот как услышал, так и возрадовался:

— Добро, девки. Будет вам седни праздник. Всех кличу на пир честной!

Шумно стало в хоромах, то и дело слышались громкие воеводские приказы:

— Лучшие вина и закуску ставьте! Ничего не жалейте!

— Купцов ко мне немедля! Скоморохов!

Более двух часов провела Агата в молельной. Вышла в сад спокойной и умиротворенной, будто тяжкую ношу с себя скинула. Глаза ее лучились, на лице блуждала улыбка.

— Вот и я, подруженьки. Примите в хоровод.

Пока девки гуляли в саду, в хоромах вовсю готовились к пиру. Суетня продолжалась до самого вечера. Потом в сад явился «гонец». То был Васюта Шестак, одетый в синий бархатный кафтан с золотыми застежками. Ступил к Агате, молодцевато тряхнул кудрями и картинно поклонился, коснувшись рукой земли.

— Пожалуй в терем, Агата Степановна.

Подружки лукаво заулыбались, подхватили Агату под руки и повели в хоромы. На красном крыльце стоял сам воевода. На нем белый атласный кафтан с жемчужным козырем, белая шапка, отороченная соболем, желтые сафьяновые сапоги с золотыми подковами. Нарядный и статный, сбежал с высокого крыльца, поклонился степенно, в пояс.

— Пожалуй за стол, Агата Степановна. Чем богаты, тем и рады.

Девки ахнули: экая честь Агате! Сам воевода встречает. Будто боярышня. Вон и слуги оторопели.

Агата и сама немало подивилась. Смутилась, кровь прилила к щекам. Людей полон двор, а воевода дочь крестьянскую чествует. Господи, скорее бы в светлице спрятаться! Вон как рыжий сотник выпялился. А глаза алые, рожу кривит.

Воевода взмахнул рукой, и к Агате подскочили две сенные девки в шелковых голубых сарафанах. В руках одной из них — девичий венец, усыпанный дорогими каменьями.

— Облачись, голубушка.

Агата еще больше засмущалась, хотелось сквозь землю провалиться. Но тут набежали девки и принялись осыпать ее тюльпанами.

А потом все было будто в сказочном сне, все поплыло перед глазами люди, цветы, подарки, которыми щедро одаривал воевода. Мелькали сарафаны и летники, телогреи и шубки, венцы и кокошники, башмаки и сапожки… Затем началась шумная, веселая застолица с шутами и скоморохами в пестрых потешных одеждах. Все крутилось, пело, плясало, кувыркалось, ухало, перемежаясь с задорной, разудалой музыкой гуслей, рожков и дудок.

Обычай требовал, чтоб именинница трижды выпила с гостями, и Агата осушила три малые серебряные чарки. Все забылось: и Малиновка с белой березовой рощей, и ласковая матушка с улыбчивыми глазами. Все исчезло, улетучилось, уступив место сладкому, туманному опьянению. Она не помнила, как затем очутилась в светелке. Чьи-то крепкие, сильные руки подхватили ее, понесли по темным сеням и легко опустили на мягкое ложе.

— Агатушка!.. Лада моя, — услышала она жаркий шепот.

— Ты, воевода, — тихо молвила она, задыхаясь от горячих объятий.

ГЛАВА 6

БЕГСТВО

Два дня Федька Берсень не выходил из опочивальни, а когда наконец появился на людях, то не замечал ни слуг, ни стрельцов, ни Ивана с Васютой.

— Ошалел на радостях, — посмеивался Шестак. — Экую кралю обабил. У-ух, девка!

Болотников же становился все угрюмее. Давно схлынула радость встречи с «воеводой», и вот уже другую седмицу угнетали его невеселые мысли.

«Бежал на простор, в степи, а угодил в боярский терем — к Федьке-самозванцу. Ежедень пиры да обжорство. Но надолго ли барская жизнь? Вскроется обман — и к палачу на плаху».

Как-то сказал об этом Федьке:

— Уходить надо. Мыслю, близок конец твоему воеводству.

Берсень же отмахнулся беззаботно:

— Напрасно каркаешь. Сижу я в городке крепко. Народ за меня живота не пощадит. А про воеводу Тимофея Егорыча донести царю некому. Всех стрельцов порубали, никто не дознается. Любо мне в крепости!

Но Болотникова Федькины слова не убедили. Он часто слонялся по городу и видел немало недовольных. То были десяцкие, целовальники и ярыжки, купцы, приказчики и торговые сидельцы, подьячие и приказный люд. Все они тихо роптали.

Как-то после обеда он лежал в саду под развесистой яблоней и вдруг невольно подслушал чей-то приглушенный, из-за кустов, разговор:

— Неладно в городке, Меркул Назарыч. Много воли черни дали. Срам, что деется. Меньшие над лучшими людьми измываются. Слова поперек не молви.

— Кабы слово. У меня вон пять мешков хлеба из амбара снесли. Средь бела дня! Да еще мироедом облаяли. Кинулся в приказ, а там ратники с саблями, те, что с воеводой в город пришли. От народ нечестивый! И на порог не пустили.

— Охальные людишки.

— Охальные. На твой-де век, борода, хлеба хватит. А коль жалобиться станешь — все амбары повытрясем. Ступай вон!

— Вот-вот. И на меня намедни ополчились. Ввалились в лавку и давай кафтаны хватать. Добрые кафтаны, суконные, с меховой опушкой. Десять кафтанов унесли, а денег всего полтину кинули. Я вдогонку, так саблей замахнулись. «Башку снесем, пес брюхатый! Хватит с тебя и полтины». Тотчас к воеводе побежал, подстерег его у терема, в ноги упал, о воровстве молвил. Воевода обещал управу найти на служилых. Однако чую, нет ему веры. Стоит да посмеивается, будто по нраву ему мои убытки. Четыре седмицы прошло, а о деле моем ни слуху, ни духу. Пропали денежки.

— Вестимо, пропали. Гиль в городе. А вся поруха от воеводы. Мирволит черни.

— А пошто? Ему-то какой прибыток?

— Вот тут-то и диво… Царю надо бы отписать.

— Уж отписали. Да токмо дело то долгое. Тут, брат, — человек понизил голос, но Болотников все же расслышал, — тут иное замышляют, что поскорей да понадежней…

А дальше все оборвалось: помешал неожиданно появившийся Васюта.

— Вот ты где! — весело крикнул он и повалился на Болотникова.

Иван сердито зашикал, но Васюта, не замечая предостерегающих знаков, продолжал хохотать и волтузить Болотникова.

Иван озлился, скинул с себя Шестака и кинулся в кусты. Но незнакомцев и след простыл. Не мешкая, пошел к Федьке. Но его ни в приказе, ни в тереме не было.

— У пушкарей воевода, — подсказал один из стрельцов.

Пришлось идти через весь город; попадалось много бражников, шли в одиночку и толпами, горланили песни и славили воеводу.

Болотников усмехнулся. На «воеводскую казну» гуляют. Сейчас боярятся, а как пропьются да без денег останутся — и прощай Федькина слава.

Город гудел, бражничал, выплескивая за дубовый тын удалые песни.