Он обходил весь дом, трогал с удовлетворением любимые вещи: он не мог взять их с собой в горы — и этот рояль, и эти старинные сабли, и безделушки.

Затем он заходил в гараж. Там стояли две его автомашины — последней марки «Мерседес», напоминающий дорогой портсигар, и смешной лупоглазый «Фольксваген», на котором он навещал в деревнях своих управляющих. На «Мерседесе» он ездил в Кабул. Они стояли все там же, где он поставил их.

Автомашины слегка запылились. Он проводил задумчиво пальцем по их сероватым бокам; палец оставлял след на лакированной поверхности. Хаджи Гулям вздыхал — раньше такого никогда не было: два шофера внимательно следили за машинами. Конечно, ни «Мерседес», ни «Фольксваген» он тоже не мог взять с собой в горы, в урочище Ташакур. Туда можно было пройти лишь пешком, и то при условии, если хорошо знаешь горы.

За все те месяцы, что прошли с тех пор, как Хаджи Гулям и его люди подняли мятеж здесь, неподалеку от Гордеза, дом так и оставался нетронутым. Напрасно губернатор призывал крестьян организовать там школу, напрасно начальник местного Цорондоя призывал своих людей войти в дом и хотя бы описать имущество бежавшего помещика. Все было тщетно. И крестьяне и даже вооруженные сотрудники Цорондоя боялись переступить порог дома Хаджи Гуляма. Они знали, что военных сил в районе мало, что большинство армейских частей молодой республики направлено на охрану афгано-пакистанской границы, через которую днем и ночью шли в Афганистан, иногда с ожесточенными боями, банды-формирования, как их здесь называли, потому что это были не простые банды, а действительно формирования — обученные, одетые и вооруженные иностранными спецслужбами. А Хаджи Гулям появляется неожиданно, и жестокость его не знает границ. И куда пойти, у кого просить помощи? В этом районе зверствует Хаджи Гулям, в соседнем — другая банда. Недавно душманы взорвали там школу за то, что учитель попытался сказать ученикам доброе слово об апрельской революции. Когда же подоспели солдаты, то застали лишь дымящиеся развалины и пепел от сгоревших учебников. В другом месте бандиты подорвали линию электропередачи и оставили деревни без света. Слухи один страшнее другого ползли от селения к селению, и зачастую их распространяли сами душманы и их помощники, чтобы окончательно запугать народ, подорвать веру в новую власть.

…Исхак сквозь маленькую дыру в заборе, которую он проделал уже давно, чтобы следить за дорогой в горы, смотрел в сторону высокой скалы. Она возвышалась в том месте, где шоссе круто взмывало вверх и из плоской желтопыльной ленты сразу же превращалась в жесткую каменистую караванную дорогу. По этой дороге душманы спускались к скале и оттуда уже шли по долине на деревню, туда же они уходили после налета. И вот теперь Исхак наблюдал, как цепочка душманов уходила за скалу. Еще несколько мгновений, и она исчезла вовсе, но Исхак за долгие недели наблюдения знал, что, если душманы повернули за скалу, это вовсе не означало, будто они действительно двинулись в горы. Бандиты могли еще час стоять за скалой и следить из-за укрытия в бинокли за жизнью деревни. И не дай бог, кто-нибудь из крестьян раньше установленного душманами времени в три часа (именно столько им требовалось, чтобы дойти до своего становища) выйдет за стены деревни: немедленно следовала расправа — несколько бандитов возвращались назад и устраивали дознание: кто, почему, куда направился. И если у несчастного не было оправданий, ему грозила смерть: бандиты обвиняли его в связях с гордезскими властями.

Деревня строго соблюдала установленный Хаджи Гулямом срок, и постепенно бандиты к этому привыкли; все реже и реже устраивали они такие проверки, и вот сегодня — Исхак это видел очень хорошо — лишь один Хаджи Гулям задержался около скалы, смотрит в сторону деревни, но вот и он шагнул за скалу, и ни одной живой души не осталось в долине между деревней и горами, и Исхак решился.

Он бросился в дом, схватил подаренный ему недавно дедом, старенький, кем-то проданный за гроши велосипед и вышел за глинобитную стену.

Исхак немного подождал и прислушался, повертел в разные стороны круглой, наголо стриженной головой, зорко окинул застывшие дома черными маленькими, как бусинки, глазами. В деревне было тихо. Видимо, никто не заметил, как он вышел за ворота. Главное, чтобы о его исчезновении не узнали сидевшие в домах люди Хаджи Гуляма. Иначе они тут же дадут знать в горы, и тогда быть большой беде. Потом он еще раз взглянул в сторону гор. Там все было неподвижно. От самой деревни до их бурой линии простиралась желто-серая выгоревшая долина, которую прорезала вытоптанная лошадьми, ишаками и выезженная колесами арб, грузовиков и автобусов пыльная дорога. Дальше круто вверх шли безжизненные, прокаленные солнцем горы, а над ними — ярко-синее небо, бледнеющее к горизонту, и в центре этого неба — пышущий жаром, огромный, ослепительный диск солнца, которое в этот весенний майский день сжигало все живое, буквально валило своим жаром с ног и людей и животных.

Душманы всегда приходили и уходили засветло, потому что в сумерках, а тем более в темноте ни один, даже самый опытный, проводник не рискнул бы идти в горы. И сегодня они ушли сразу после полудня; поэтому время еще было, и если быстро сообщить в Гордез о выходе банды из своего логова и подогнать к горам солдат на джипах, то Хаджи Гуляма можно было бы настигнуть.

Исхак хорошо знал дорогу в урочище. Несколько раз он ходил туда со стариком Баратом. Они везли на ишаке продукты для Хаджи Гуляма: мясо, сыр, муку, фрукты, изюм, орехи. Там в глубине гор почти в непроходимых местах стоял охотничий дом саиба — надежный, сложенный из камней особняк, куда крестьяне по непроходимым кручам, по еле заметным тропам доставили все, что нужно было хозяину: мебель, холодильник, ковры. Пройти в урочище Ташакур можно было лишь пешком, сойдя с караванной дороги в сторону, а дальше нужно было идти замысловатым путем между скал до неширокого плато, усыпанного валунами; затем путь шел вдоль почти отвесных скал по узкой тропинке, проходящей по краю обрыва.

Исхак давно уже думал о том, чтобы вывести солдат на банду Хаджи Гуляма, с тех самых пор, как он поговорил с Латифом, парнем из их деревни, который служил в Цорондое и время от времени наезжал в деревню по разным, как говорил Латиф, государственным делам. Он был поистине государственный человек. Черноволосый, с густыми усами, он постоянно крутил на пальце пистолет и рассказывал удивительные истории о борьбе с душманами. Всякий его рассказ кончался одними и теми же словами: «Ну, я, конечно, выхватил пистолет и раз-раз — полный порядок…» Ему было всего восемнадцать лет, но Латиф уже был членом Народно-демократической партии Афганистана. Он участвовал в апрельской революции, стал солдатом Цорондоя.

После захвата власти Амином Латиф несколько месяцев просидел в тюрьме, а затем в период второго этапа революции, когда антинародная клика Амина была свергнута, Латиф вновь вернулся в Цорондой уже в качестве сержанта.

Именно Латиф и его солдаты сопровождали землемеров, которые нарезали крестьянам помещичьи земли. Они так и стояли друг против друга: кучка притихших крестьян, в стареньких рваных халатах, через которые просвечивали их худые, изношенные непосильной работой тела, в грязных чалмах, с темными, изрезанными временем лицами, с застывшими покорными глазами, и Латиф — в красивой цвета хаки форме и неизменным пистолетом в руках. Они слушали, что им говорил Латиф, а потом землемер из Гордеза, и молчали. Тогда Латиф взорвался:

— Я же знаю вас хорошо, вам нечего есть, почти весь урожай вы отдавали за аренду земель и долги Хаджи Гуляму. Сейчас вам дают землю, по шесть джарибов! Это же подумать надо! Только вам! И вы молчите! Вы боитесь Хаджи Гуляма! Но если все мы будем бояться всю жизнь, то пропадем, как голодные собаки!

Он покрутил в руке пистолет, погладил усы и уехал.

Через два дня банда Хаджи Гуляма во время налета на деревню убила младшего брата Латифа, восьмилетнего Хасана — единственного мужчину, оставшегося в семье после смерти отца и ухода Латифа в город.