— Близкозор! —сказал Зверобой.

—Муха в парусе,—заключил Фауст.

Я тоже не поклонник чернильных душ, но боюсь, что вместе с этим Зверобой отрицает и просвещение. Я опять повторяю, что народ учить нужно, что без этого нельзя...

—Ну, брат, нет... я тебе вот что скажу. У человека, как у птицы перелетной, вырабатывается свой ум. Оставь его так, все образуется.

—Народ —такое, дело,—соглашается Игнатий, — что вода в реке: запирай, она будет напирать...

— Капелька по капельке плотину прорвет,—подхватывает Зверобой.—Потому что народ —стихия. Слово-то, слово-то я тебе какое сказал!

—Стихию запрут,—говорю я.

—Ну, брат, нет, стихии должен покориться!

—Так век идет,—поддержал Фауст и рассказал, что у него было свое судно и он на нем возил по тысяче пудов семги и что его разбило и семгу унесло.

—И остался сиротой на веки вечные,—продолжал за него словоохотливый Зверобой,—Вон она! —показал он рукой на океан.—Лежит, хорошо. А как морянка задует да взводни через глядень стегать начнут... Нет, господин, стихии должен покориться...

Я еще раза два пытался направить разговор, как мне хотелось, но так и не удалось...

—Все осталось, все прокатилось, все потерялось,—заключил нашу беседу Фауст, и мы все поднялись посмотреть, много ли поймалось наживки.

Поймали множество извивистых змеек с фиолетовым отливом. Лов рыбы обеспечен. Завтра все эти люди двинутся в океан на первобытных беспалубных лодках.

Пока они будут «лежать на ярусах», может, как выражаются они, «набежать полоска», из нее дунет, и лодки, как это здесь очень часто бывает, пойдут ко дну.

—Нажить либо дома не быть! —говорит Фауст.

—Стихии должен покориться,—долго еще повторяет Зверобой.

Возвратившись в становище, мы весь остальной день насаживаем наживку на крючки. Дело, требующее большой ловкости. Насаживают больше специалисты мальчуганы, наживодчики и зуйки. Я учусь, но у меня выходит медленно. Назавтра мы сговариваемся вместе с Игнатием ехать в океан.

СТАРЫЙ КОРМЩИК

В спокойное, «меженное» время, в тихие дни Ледовитый океан иногда так успокоится, что все вокруг становится хрустальным: и вода, и воздух, и берег, и птицы. Кажется, будто все это залито на веки вечные прозрачною и легкою стеклянною массой. «Море стеклеет»,—говорят тогда поморы. Бывает это чаще вечером, солнечной ночью. Утром подует горний ветерок... Океан оживает, зарябят полоски. Тогда кажется, будто улыбка ребенка победила давно застывшее сердце старого мудреца, и он рассмеялся.

Если в это время тихонько плыть на лодке вдоль берега, то можно видеть, как из глубины все еще стеклянных вод одна за другою высовываются кроткие умные головы зверей, похожих на человека, как они, большие и грузные, пробуют устроиться на каком-нибудь едва заметном подводной камне. Усядутся рядом два зверя, согреются утренним солнцем и склонят друг к другу головы. «Будто целуются»,—скажешь помору. «Ликуются,—ответит он,—потому что природа у них человечья». И так это покажется значительным, что в Ледовитом океане живут звери, похожие на людей, и что в хорошее солнечное утро они целуются. Сверкнет серебряная спина белухи, выдвинется черное чудовище —косатка, вдали поднимутся фонтаны китов, на скалах расстроятся ряды белых птиц, запрыгают сельди, сверху на них серебряными полосами посыплются чайки.

Старый мудрец улыбается.

В хорошее летнее утро на краю света, у скалистого берега, где растут только лиловые колокольчики, начинается такая большая мудрая жизнь. Так ясно думается, так хочется верить, что конца природы и жизни человека нет, что все оканчивается не смертью, а спокойной мудростью. Ледяная оконечность земной оси —полюс — венец мудрости.

Небо светится, вода рябит, скалистый берег оседает, впереди то зверь, то птица... Старый мудрец улыбается.

—Слава тебе господи, ветерок горний, ветерка благо, бежим хорошо! —радуется кормщик.

Мы едем на шняке ставить ярус в океане.

Всего нас пятеро. Старый кормщик Игнатий, тот самый «законник», похожий на Николу Угодника, с которым мы уже не раз беседовали, и с ним три помора: «тяглец», ближайший помощник кормщика, зрелый муж, «весельщик», юноша, и «наживодчик», почти мальчик. Команда на шняке —совсем будто семья. Быть может, такая артель и создалась на основе семейного начала? Но, может быть, и само дело требует разных возрастов... И то и другое вероятно. Команда подчинена кормщику, как патриархальная семья —главе семейства. Больше. Мурманская поговорка гласит: «На небе Бог, на земле царь, а на воде кормщик». Но Игнатий никогда не распоряжается единолично, а всегда по согласию: опросит, «как братья», и потом решит. Он и вообще не любит решать своевольно. В свободное время к избе Игнатия собирается вся молодежь становища, обсуждает свои дела; старик всегда с ними, но больше молчит и незаметно руководит. Было время, когда весь Мурман управлялся таким мудрым, прославленным жизнью человеком... Но теперь...

—Теперь на воде слушаются, а на берегу нет,—говорит кормщик Игнатий и улыбается, будто сочувствует тому, что власть уходит от старых людей...

Я пытаю старика: хорошо это или плохо?

—Ни хорошо, ни плохо,—отвечает он.—Народ теперь больше сплочен; старики на своем ставили, а молодой идет по артели. Мы по-молоду тянем.

Берег «оплывает». Отъехали верст двадцать в океан. Дальше ехать нельзя, можно и вовсе потерять землю из виду, а необходимо установить приметы, иначе лодку незаметно может унести течением, и потеряем место, где поставлен ярус.

Ярус —это длинная бечева, версты в три, к ней привешены на коротеньких форшнях крючки с наживкой. Якорями он опускается на дно по «короткой воде», а кубас (деревянный поплавок) маленьким флагом показывает, где он.

Мы приехали на место полежки, готовимся выметывать ярус. Но раньше всего нужно установить приметы. Старик теперь же замечает по компасу едва видный глядень, а когда отъедем версты за три, возьмет другую примету.

Приметы взяты. Поморы молятся на все четыре, стороны, но всего усерднее —на восток.

—Благословите, братья! —говорит кормщик.

—Святые отцы благословляли, за нас бога молили,—сейчас же отвечают три другие и бросают в море первый кубас, «бережник».

Поплавок кланяется до самого моря то нам, то берегу, то просто вдаль, на все четыре стороны, как кланялись только что поморы.

—Смотри, ребята, замечай, стоит ли кубас?

— Трубит, трубит! —отвечают другие.

Мы едем вперед, один за другим тонут за нами крючки с наживкой и светятся в глубине зеленым светом.

Ставим еще кубас «середник». Под конец бросаем последний «голоменной якорь».

Ярус поставлен; теперь мы будем «лежать на ярусе» шесть часов, время от начала прилива до конца отлива. «Вылежим воду» и станем тянуться.

—Ребята, грей чайник! —командует кормщик, а сам озабоченно смотрит то на небо, то на берег, то на воду.

Я что-то спрашиваю его, но старик не слышит или умышленно молчит.

— Ветры беспокоят,—отвечает мне за него юноша-весельщик.

— Ну вот, господин, смотри,—говорит немного спустя Игнатий,—примечай: если против этой горы с крестом облако наводить будет, то туман поставит в море стену. Но ничего... Облако чернее, свинки выкидывает, это к горним ветрам. Ничего...

Кормщик успокаивается. Как ни в чем не бывало мы начинаем пить чай. Как раз и у нас теперь пьют утренний чай. Если бы кто-нибудь, незнакомый с тем, сколько гибнет поморов каждое лето, посмотрел теперь на нас, то ему и в голову бы не пришло, что это так опасно. Сидим, покачиваемся, пьем чай и благодушно беседуем. Другое дело, если увидать такую лодку в тумане, когда после чая поморы лягут спать. Подъезжая к Мурману утром, я это видел. Мне показали пальцем одинокую лодку в тумане и сказали: «Вон лежат!» И так это было жутко. Мы проехали, и от волн парохода лодка закачалась. Никто не шевельнулся, все спали, «вылеживали воду». Я долго смотрел на эту мертвую точку в тумане... Как это можно спать... так... Жутко... Но теперь мы пьем чай совершенно так же, как дома, и разговариваем о том, что если хорошенько молиться Николе Угоднику, почаще, поусердней грызть его за бока, то и ветры слушаться будут, и никогда не вовремя не набежит «полоска» и не перевернет шняку.