В это время в городе взрослые и недоросли расходились еще более; выставленные ведеты тешились тем, что отгоняли жителей от огня и стреляли в упорствовавших тушить пожар;^{20} другие, преимущественно могилёвский сброд, тешились грабежом; к рассвету 70 домов были жертвою пожара.

Утром было повещено, что воевода со своей шайкой навестил институт; на институтском дворе было из институтских запасов приготовлено угощение. В 11 часу двинулась победоносная армия. Первую половину вел литвинский помещик Миткевич, вторую — Висковский. В середине на конях ехал воевода с 60 человек своего штаба, свиты и телохранителей; с собою повезли и тело убитого Доморацкого и драгоценный залог победы — замкнутый сундук казначейства.

В институте последовало торжественное погребение убитого Доморацкого; земле предали его по военно-походному, завернутого в ковер, при ружейных залпах строем поставленных товарищей, а горячие патриотки стояли вдали на коленях и проливали слезы. Воевода в институте обошелся не менее великодушно чем Наполеон с воспитанницами младшего возраста Воспитательного дома в Москве, посетил пленного директора и удостоил кушать чай у одного из поляков-наставников, пока на институтском дворе угощалась шайка. Все оставшиеся воспитанники института были выстроены; Топор предложил им пристать к его знаменам; между поляками нашлось еще несколько желающих. В стенах института был убит только один старый сторож, неизвестно вследствие ли военных действий, разномыслия ли в политических принципах, или просто потому, что кому-либо из студентов хотелось выместить несколько прежних скучных дней карцера над старым цербером.

Студенты распорядились забрать одиннадцать институтских телег с лошадьми, и укладывали на них разный скарб, а воевода в это время со свитой посетил обратно город, где оставленные партии должны были собрать народ на площади и выставить вино.

Мятежники надеялись на содействие городского населения, тем более что студенты уверили их в полном сочувствии жителей; ссылались на то, что были с ними в коротких и близких сношениях, нанимали у них квартиры и продовольствовались, давно уже старались подготовить умы и жидам платили жидовские проценты. Воевода счел, что необходимо изгладить первое неблагоприятное впечатление. С трудом согнали немногих жителей. Он держал речь; о грабеже умолчал, пожар приписал случайности, объявил о прекращении власти русского царя и о новой власти короля польского, о близком следовании его войска вместе с французским; но народ молчал, несмотря на угощение водкой и раздачу некоторым погоревшим нескольких сот у них же награбленных рублей.

Для довершения картины, среди народа явилось и духовенство. Из-за забора глядел дьячок. Воевода велел его привести и спросил зачем он там стоит. "Смотрю что делается" — отвечал тот. Он похвалил его за спокойное поведение, советовал также вести себя и впредь, объявил о совершенной веротерпимости при наступающей власти польского короля и подал дьячку, в знак высокой своей милости, свою воеводскую руку. Тема для донесения жонду и для вариаций европейской журналистики была богатая.

Но скоро стали приходить тревожные вести. Жители, бежавшие за город, разобрав в чем дело, с утра уже начали толпиться около спасшихся инвалидов; стали прибывать крестьяне из соседства и толковать о том, что надо схватить и перевязать мятежников; они не остановились на одних словах, но, применяя слово к делу, вооружились кто чем мог и напали на отделившихся к мстиславльской заставе, четырех убили, двух ранили, четырех схватили, отвели и сдали караульным солдатам у тюремного замка.

Оказалась настоятельная необходимость выбраться подобру-поздорову из Горок. Топор велел скорее собираться, но чтобы оставить по возможности грозное понятие о своей силе и силе мятежа, и предупредить мысль о погоне, он выстроил всю шайку на площади и громко скомандовав: „На Могилёв ренка права марш", — торжественно выступил из Горок с военными трофеями, инвалидным капитаном и инвалидным барабаном.

Как подействовали на воеводу вести о крестьянских сборах, можно видеть из того, что он не только что не пошел к острогу выручать захваченных соучастников, но даже так торопил возвращением шайки, оставшейся в институте с обозом, что там забыли даже уложить драгоценный железный сундук с суммами казначейства. Послать за ним не рискнули: сундук был потом в целости возвращен по принадлежности уездному казначейству.

Выступив из города в четыре часа пополудни, Топор быстро прошел Городец, и в тот же день, пройдя еще двадцать пять верст, остановился в Дрибине, имении помещика Цехановецкого, у которого нашел со своей шайкой радушный прием, безопасный ночлег и обильное угощение. Страшась быть застигнутым войсками, он с рассветом выступил далее и рано утром пришел с шайкой в местечко Рясно, которого уже достигли вести о бывших накануне событиях в Горках. Вести эти навели ужас на еврейское население: оно встретило повстанцев с хлебом и солью. Мятежники победителями, гордо поглядывая на жидов, прошли церемониальным маршем, и слушали литанию в приходском костеле; ксендз Лукашевич окропил их святой водой, а потом, во время привала, панычи потешились в квартире станового: вытащили все дела, и, собрав в кучу, зажгли их. Запылал костер символическим заревом начатого ими общественного благоустройства.

Воевода не дал им времени разгуляться, он торопился походом, все более и более углубляясь в болотистую и лесистую местность в окрестностях фольварка Красного. Сделав 25-го числа до 45 верст, шайка завидела наконец обетованный фольварк ревностного поборника организации могилёвского мятежа, Фаддея Чудовского, где все уже было готово для их приема.

Здесь ожидало их разочарование. Еще дорогой ходили зловещие слухи, передававшиеся шепотом, но в Красном ждали не слухи, а положительные вести о гибели шайки Косы у Кричева, и о том, что крестьяне назойливо преследуют и ловят разбегавшихся повстанцев. Скоро без шайки прибыл к воеводе и сам довудца, с горестным рассказом о своих бедствиях.

Полученные на следующее утро вести о сделанных в Могилёве распоряженьях для окружения шайки войсками указали опасность дальнейшего пребывания в Красном; тотчас же было приказано опять собираться в дальнейший поход. Воевода решил уйти в Рогачёвский уезд, соседний с Минской губернией, и там выждать как разыграется мятеж по другим уездам. В то же утро 26-го, он выступил в поход, отпустив лишнего свидетеля: взятого в Горках инвалидного капитана. С настроением умов горыгорецкой виктории, тщательно поддерживаемым воеводою, повстанцы продолжали держать тон высоко; подобно первым двум дням своего шествия, они двигались гордыми победителями, высылали передовых, которые оцепляли на пути встречаемые деревни, требовали встречи с хлебом и солью и подвод; но с приближением их к деревням там оставались только старики, женщины и дети, остальные с лошадьми разбегались в соседние леса, а по проходе шаек принимались вязать отсталых, в чем помогали и женщины. Все усилия воеводы привлечь население остались без успеха; после чтения манифеста от польского короля, начинались обещания, на которые воевода даже сделался щедр до нелепости: отдавал всю землю и все угодья, обещал уничтожение рекрутских наборов, беспошлинную продажу вина, с назначением только по 15 копеек серебром с души годовых повинностей; но ничто не произвело ни малейшего действия, и даже к уничтожению по кабакам патентов население не оказывало никакого сочувствия; воевода наконец мог убедиться, что на мыльных пузырях не долететь ему до Волги.

Пройдя деревню Заболотье, шайка отобедала в фольварке Белице, у помещицы Шпилевской, и сделав переход более 40 верст, расположилась на ночлег у помещика Костровицкого в фольварке Петрулине. На ночь расставлены были караулы и ведеты; сам воевода, его штабные и адъютанты, Коса-Жуковский, Миткевич, Козелло и другие поверяли бдительность часовых. На другой день воевода видел необходимость дать отдых своим измученным сподвижникам, и назначил дневку на 27 число. По сведениям из Могилёва, он знал, что вследствие сделанных распоряжений, войска были направлены ловить его между Могилёвым, Чаусами и Горками. В Петрулине он вышел из опасного ему треугольника; отсюда замышлял достичь лесами до Пропойска, и пользуясь посланным приказанием тамошней роте немедленно идти в Чаусы, думал там пробраться по мосту через Проню.