Разговор с Шамилем начал глава духовенства:

— Молодой человек, ты во всех отношениях достоин признания, преуспеваешь в науках, соблюдаешь предписания Корана, но не считаешься с адатами[27], утвержденными в нашем обществе с давних времен.

Зная, о чем идет речь, Шамиль молчал. Мулла продолжал:

— Каков бы ни был родитель, сын, независимо от своего возраста и положения, обязан беспрекословно выполнять его волю…

— А если эта воля граничит с преступлением? — перебив муллу, спросил Шамиль.

Недовольно посмотрев на юношу, мулла ответил:

— За всякое преступление перед джамаатом и родом своим несет ответственность тот, кто его совершил, — независимо ни от чьей воли. Но речь не об этом. Я говорю о месте, отведенном в нашем быту отцу и сыну. Недопустимо, чтобы младший повелевал старшим. Уважающие себя и родительский дом сыновья без позволения отца не имеют права сесть рядом с ним в присутствии посторонних, а ты предъявляешь отцу требования. По-видимому, отцовский кнут недостаточно погулял по твоей спине…

— Для этого не бывало повода, — спокойно заметил Шамиль.

— Как бы там ни было, сегодня мы пришли не просить тебя, а заявить, что мы, главы общества и родовых союзов, не одобряем твое поведение. Ты обязан помириться с отцом. Если он будет вести себя неподобающим образом в нашем обществе или совершит проступок, ответственность за это он будет нести не перед тобой, а перед джамаатом, согласно адату.

— Уважая ваш возраст и достоинства, я примирюсь с отцом, но при условии, что он больше никогда не возьмет в рот хмельного. Не я это запрещаю, а Коран. В лице своего отца мне хочется видеть истинного мусульманина. Пусть он даст слово при вас.

— Хорошо, позовите Доного, — приказал мулла.

Виновник все это время беспокойно расхаживал возле дверей сакли.

Когда вошел отец, Шамиль почтительно встал. С минуту оба взволнованно глядели друг на друга, Доного первым виновато опустил глаза.

— Доного, садись сюда, — мулла указал место рядом с собой.

Шамиль продолжал стоять. Обратившись к Шамилю, мулла сказал:

— Все, что было у нас на душе, мы излили, теперь подай отцу руку.

— И мне хочется излить ему то, что у меня на сердце, — сказал Шамиль. — Я повиновался тебе даже тогда, когда ты бывал неправ.

Доного кивнул головой.

— Ты давал слово и не сдержал, поклялся и нарушил клятву, простите меня за этот упрек. — Шамиль обвел взглядом сидящих, затем вновь обратился к отцу: — Если ты любишь меня как сына, хочешь, чтобы я называл тебя отцом, выполни следующие условия: первое — не пей запрещенных пророком напитков до конца своих дней; второе — не занимайся больше виноделием.

— Но ведь мы тогда разоримся! — всплеснув руками, воскликнул Доного.

— Это мои условия, — спокойно повторил Шамиль и добавил: — Пьянство наносит большой вред людям, доходы, полученные за счет разорения и несчастья других, не принесут и тебе добра. Тот же доход ты можешь получить, если будешь продавать винные ягоды в свежем или засушенном виде.

— Сын мой, вино идет дороже, я дам тебе слово, что буду продавать его только гяурам.

— Не надо этого делать и по отношению к врагам, ибо потерявшие рассудок опаснее здравомыслящих.

Старый мельник стоял перед зятем, держа в руках пожелтевший Коран. Мулла и старейшины сидели в ожидании.

Доного уступил сыну. Возложив руку на священное писание, он сказал:

— Клянусь великим творцом, пророком и этим Кораном, что отныне уст моих не коснется влага, запрещенная аллахом. Остатки вина в моем погребе будут выплеснуты на землю.

Среди сидящих послышались возгласы одобрения.

Примирение состоялось, разговор казался оконченным. Но Шамиль, также прикоснувшись к Корану, произнес:

— Клянусь откровением всевышнего, всемогущего, вездесущего, его посланником, всеми святыми, что если мой отец Доного еще раз нарушит данное слово, я совершу великий грех, сразив себя острием этого кинжала. — Шамиль указал взглядом на кисть второй руки, которая покоилась на рукоятке оружия, висящего на поясе. Затем, обратившись к отцу, добавил: — В ответе перед свидетелями и грозным судом справедливого будешь ты.

В тот же день Доного, возвратившись домой, вынес из погреба глиняные кувшины и повыливал вино на улицу.

— Вах! — восклицали удивленные соседи, с сожалением поглядывая на винные лужицы и ручейки, смешанные с навозной жижицей, вытекавшей из хлева.

За день до возвращения Шамиля домой состоялся совет родственников. Старейший рода — Ганафи, который приходился дядюшкой Доного, сказал:

— Твой сын в таком возрасте, когда кровь в жилах бродит, как молодое вино. Избыток сил и чувств не всегда повинуются голосу рассудка в такую пору — Шамиля необходимо женить.

— Он у меня с характером, своевольный, откровенно говоря, боюсь говорить ему об этом, да и невесту не подыскали.

— Что значит боишься, глава ты в доме или тряпка у печи! — грубо упрекнул племянника старый Ганафи.

— Да ведь он почти не живет дома, все свободное время отдает учебе, — оправдывался Доного.

— Учеба тоже хороша в меру, плохо, когда дети образованнее своих родителей, отсюда неповиновение и неуважение исходит. Нечего спрашивать его желания, подберите девушку и жените без разговоров, — сказал Ганафи.

Присутствовавшая при этом тетушка Меседу, недовольно глянув на него, возразила:

— Шамиль не тот бычок, которого можно запереть в хлеву с любой телкой. Мой племянник во всех отношениях лучший уздень среди гимринских юношей, невесту ему надо подобрать достойную.

— Не бабского ума это дело, дочь моя, оставь мужчин одних, — приказал Ганафи.

Меседу с недовольным видом вышла из кунацкой.

— О чем они там говорят? — спросила золовку Баху, готовившая ужин.

— Сына твоего хотят женить.

— Пусть сначала твой брат приведет его домой, а за женитьбой дело не станет, — недовольно бросила Баху, но тут же, переменив тон, более ласково сказала: — Дай нам аллах возможность порадоваться внукам.

— Прежде чем думать о внуках, надо позаботиться о невесте, чтобы была из семьи хорошей и по красоте никому не уступала, — заметила золовка.

— Вся надежда на тебя, Меседу, лучшей свахи нам не найти, ты ведь любишь его больше всех остальных родственников, поищи, подумай.

— Сестра моя Баху, если бы ты знала, сколько я думаю об этом, и не один год… Ко всем гимринским девушкам присматривалась со всех сторон, соседние села обошла, на одной остановилась.

— Кто она?

— Унцукульская. Румяна как восход, бела как облака, лучезарна как луна, гибка как виноградная лоза, стройна как тополек, голос нежный и певучий, как у соловушки.

— Меседу, ты восхваляешь девушку, как ашуг дочь шаха Аббаса, а нам кроме красоты и умение необходимо.

— Дорогая невестка, с этого конца я и начала, отправившись на поиски. Патимат — так зовут ту, на которой я остановила свой выбор. Хозяйка она умелая, хлеб испечет — не насытишься, суп сварит — оближешься, серпом поведет — не налюбуешься, коня оседлает — удивишься.

— Родителей знаешь?

— Отец ее Абдул-Азиз, человек уважаемый в Унцукуле — мастеровой и хлебороб, хмельных напитков не употребляет, кальян не курит.

— Это очень хорошо, а братья, сестры есть?

— Есть, родственников много, род сильный, имущий.

— Шамилю говорила о ней?

— Нет, зачем же, вдруг откажут. Надо сначала самим переговорить с родителями, послушать их и только после общего согласия сообщить ему. И сделать так, чтобы он увидел ее до свадьбы.

— А если Абдул-Азиз не захочет показать дочь жениху?

— Спрашивать его никто не будет. Положись на меня. Я все сделаю, чтобы наш соколик увидел избранницу до женитьбы.

— Пусть помощником нашим будет аллах. Действуй. После того как получим согласие от Шамиля и ее родителей, начнем и мы.

Как ни любила Меседу своего племянника, однако постаралась, чтобы сначала его увидела юная Патимат.