— И забраковал? — улыбнулся Федор Петрович.

— Угробил… — признался Степа. — «Это, говорит, стихи без адреса, стихи вообще. Надо поконкретнее выражаться. Почему бы вам, говорит, о своем производстве не написать, вы, кажется, на фабрике работаете? Новые темпы, новые люди…»

Степа презрительно засмеялся. Одно название, что фабрика. Там и всего-то работает десятка два стариков, бывших богомазов. Клеят из папье-маше неуклюжих кукол да режут из липы коней. У кукол — глупые лица, у коней — дикие, несуразные головы. Старики осатанели от жадности. В день расписывают по две сотни кукол. Одна другой страшней. И зачем только он пошел к этим балбешникам! Лучше бы уж работал на старом месте, приемщиком багажа на станции. Хотя и там интересного мало. Скука, холод да крысы. И вообще, городок паршивый!

Покрыв кусок черного хлеба толстым слоем хрена, Степа небрежным тоном заговорил о том, что надобно куда-нибудь уехать, посмотреть белый свет, попытать счастья. Вот и хорошо бы податься на Дальний Восток или в Арктику радистом годика на два. Через минуту, забыв про Арктику и про Дальний Восток, он опять принимался поносить Шестерикова и всех прочих работников местной газеты. Черствые души, редакционные мумии! Сидят, пьют чай с бутербродами, сами двух слов срифмовать не могут, а тоже берутся судить о поэзии.

Щеки Степы заливал румянец, на глазах выступали слезы, то ли от гнева, то ли от чрезмерной дозы хрена.

— Проклятый, да он весь хрен пожрет! — шепотом пожаловалась Варя хозяйке. — Опять мне плакать через него.

Федор Петрович покачивал большой, стриженной под ежик головой, усмехался, потом обратился к жене:

— Ты послушай только… послушай!

— Я давно слушаю, — задумчиво отозвалась Надежда Егоровна. «Еще мальчишка, а уже мечется, злобствует», — думала она, слушая разглагольствования Степы, и не могла понять, откуда у этого юнца такой самонадеянный тон, развязные жесты.

Глаза ее остановились на разбитых Степиных башмаках, на потертом пиджаке с неумело посаженной заплатой на локте.

— Что это, Петухов, мамаша за тобой не смотрит? — тихо заметила Надежда Егоровна.

Степа умолк, упрятал глубже под стол ноги, нахмурился. Он не очень любил эту суховатую, неласковую женщину. Ему было куда приятнее проводить время с Федором Петровичем: тот был неизменно благодушен, гостеприимен, разговорчив, казался отзывчивым и добрым.

— Что, брат, строга у нас хозяйка? — заметил Федор Петрович. — То-то. Ей на зуб лучше не попадайся. — И примирительно добавил: — Башмаки — это не суть… были бы стихи хорошие. Ну-ка давай почитаем…

Стихи Степа читал громко, с завыванием и после каждой строфы умоляюще смотрел на Федора Петровича.

Стихи Варе нравились, казались красивыми: в них говорилось про закат, про осень, первую девичью любовь, разлуку.

И ей было обидно, когда Федор Петрович, не дослушав Степу до конца, потянулся к шкафу, достал какую-то книгу и стоя принялся читать стихи. Глаза его вспыхнули, голос окреп.

Окончив чтение, Федор Петрович опустился на диван, перевел дыхание:

— Вот, братец, как старики-то писали!..

Степа растерянно крутил пуговицу на пиджаке.

— Прямо сказать, не получается у меня… Способности не те.

— Не о том речь… — с досадой остановил его Федор Петрович. — Ты вникай… Слово чувствуй! Года-то твои какие, года-то?! Я в твое время и того не мараковал.

Федор Петрович еще долго говорил о высоком назначении поэта, о силе истинного поэтического слова. Внимание Степы радовало его, говорить было приятно, слова шли легко.

Наконец он утомился, зевнул и стал прощаться со Степой.

Уходя, тот опять пожаловался на Шестерикова.

— Ладно, поговорю в редакции о твоих стихах, — пообещал Федор Петрович и, закрыв за Степой калитку, вернулся в кабинет: — Теперь спать, спать! А знаешь, Петухов — неплохой парень. Сырой, рыхлый, но даровит несомненно. И голос свой чувствуется. Захваливать парня, конечно, не следует…

— Портишь ты его, Федор, — тихо сказала Надежда Егоровна.

— То есть?

— Мальчишка мечется, к делу пристать не может… Жизни не видел, а уж всем недоволен… Кляузы, зависть… Извини меня, его еще за уши драть нужно, а ты ему о высокой поэзии толкуешь.

— За уши?! Что ты, мать моя! — развеселился Федор Петрович. — И не заметим, как из него поэт вымахнет. Еще греметь будет. А что ершист, задирист — не беда. Силу пробует, на ноги встает!.. Это же понимать надо! — Он пристально посмотрел на жену: — Будь ты поласковее со Степой… Не конфузь так… башмаки там худые и прочее… Это же не суть важно.

— Да уж как могу, так и привечаю, — нахмурилась Надежда Егоровна.

Елена Семеновна нагрянула неожиданно. Пухленькая, подвижная, она залпом выложила все новости: в кино идет заграничная картина, в магазин привезли недорогие, но очень симпатичные воротники под котик, в детсаде у нее ребята за лето в среднем прибавили в весе на полтора килограмма. Заметив на кухне Варю, она не удивилась:

— Знаю, знаю… домработница… Федор Петрович говорил!

Сбросив шубку, Елена Семеновна подсела к хозяйке дома, облизнула и без того сочные вишневые губы.

— Теперь я от тебя не отстану… — И она принялась уговаривать Надежду Егоровну пойти к ней работать в детский сад. Прекрасные, здоровые дети. Очень милые родители. Надежда может взять на себя первую группу или занять место старшей воспитательницы.

«Может, и в самом деле пойти на работу?» — подумала Надежда Егоровна и вспомнила позапрошлый год, когда она поступила работать в школу. Боже, что тогда началось в доме! Никитка спал вместе с отцом до полудня, опаздывал в школу, завтракать они садились в сумерки, писать Федор Петрович совсем перестал.

— С меня своих детей довольно! — засмеялась Надежда Егоровна.

Раздался звонок. Варя вышла в сени и через минуту ввела в кухню Степу Петухова. В руках он держал газетный сверток. Узнав, что Федора Петровича нет дома, Степа сказал, что зайдет попозже, и повернул обратно.

— А с Надеждой Егоровной и поговорить не о чем? Тоже… гость дорогой! — рассердилась Варя.

Она сняла со Степы кепку и потянула из рук газетный сверток. Но Степа крепко держал его. Варя потянула сильнее. Газета разорвалась, и на пол с деревянным стуком посыпались детские игрушки: пегий бычок, ярко раскрашенный автомобильчик, какой-то человечек.

— Надежда Егоровна! — закричала Варя. — Степа-то с чем пришел!

Хозяйка дома и Елена Семеновна вошли в кухню. Сидя на полу, Варя рассматривала игрушечный автомобильчик и отталкивала Степу, которой пытался забрать игрушки:

— Да погоди… дай посмотреть!

В автомобиле сидели лопоухий заяц с умильной мордочкой и желтый утенок. Варя покатила автомобиль по полу. Заяц запищал, уморительно замахал лапами, зашевелил ушами, утенок крякнул и вытянул свою длинную шею, словно хотел выпрыгнуть из машины.

— О бедненькие, перепугались, — от души смеялась Варя.

Женщины с интересом рассматривали игрушки: пегий бычок неторопливо шагал по наклонной дощечке, веселый физкультурник ловко крутился на турнике.

— Это ваша фабрика такие игрушки выпускает? — спросила Елена Семеновна.

— Да нет… — нехотя отозвался Степа. — Это я сам выдумал.

Хозяйка дома с недоумением посмотрела на Степу.

— Понимаете, Надежда Егоровна, — смущенно признался тот, — ухожу с фабрики… с мастером поругался. Вот зашел посоветоваться с Федором Петровичем… И с вами, конечно…

Надежда Егоровна сделала вид, что не заметила заминки.

Степа рассказал, что произошло на фабрике. Ему надоело раскрашивать кукол с глупыми лицами, и он заявил мастеру, что будет делать свои игрушки. Дома Степа смастерил бычка, веселого физкультурника, автомобиль с пассажирами. Мастер мельком посмотрел на Степины поделки и сказал, что их дело маленькое: заказчик требует кукол из папье-маше — и они дают куклы.

«Нашими куклами только детей пугать!» — возразил Степа.

«Гражданин местный поэт, вы не рассуждайте, мажьте, мажьте, вы же норму не выполняете!» — охладил его мастер.