Жизнь Ольги складывалась так, что ее можно было бы назвать вполне счастливой, но в эту весну она открыла для себя совершенно новую неизведанную доселе страницу. Не познавшая в юности восторга первой любви, этого ни с чем не сравнимого смятения чувств, рано и вполне удачно вышедшая замуж, довольная простым и привычным укладом своей жизни, Ольга только в двадцать восемь лет стала познавать прелесть случайных взглядов, осторожных слов, которые в глазах присутствующих не имеют ценности, но так много значат для тебя. Только теперь начало пробуждаться то самое женское, чувственное, истинное, что так долго дремало в ней.
Молодая женщина не понимала, что происходит, и осознание пришло как-то вдруг.
Вечером все сидели в плетеных креслах на террасе, наслаждаясь прохладой и непринужденным разговором. На круглом, убранном белой ажурной скатертью столе, возвышался огромный самовар, к чаю в серебряных вазочках были поданы привезенные из Москвы Сергеем Львовичем сладости: всевозможные помадки, подушечки, клюква в сахаре, обливные орехи и мармеладный горошек, а еще колотый сахар.
И в какой-то момент разговор перешел на предстоящую художественную выставку.
- А ты знаешь, Сережа, - сказала тогда Мария Львовна, - что Алексей на ней тоже будет представлять свою картину?
И в голосе ее прозвучала некоторая гордость, как будто она сама имеет самое непосредственное отношение к этому событию.
- И что же вы выбрали в качестве темы для работы, молодой человек? – вежливо поинтересовался Сергей Львович.
Алексей вдруг смутился. Обычно этот важный промышленник его попросту не замечал, да и сам вопрос был задан скорее из праздного любопытства, а не искреннего интереса. Юноша почувствовал, что краснеет, и, разозлившись на себя за это, стал громко, словно пытаясь заглушить голосом робость, сбивчиво отвечать:
- Я пока еще точно не решил. Хотелось поначалу пейзаж. Но сейчас, пожалуй, сцену на природе. Однако, хочется что-то не совсем обычное... я только ищу...
- Да полно, Алешенька! - перебивая, воскликнула Мария Львовна. – Конечно, ты найдешь, найдешь свою тему! Времени впереди еще достаточно. А ты, Сережа, верь мне, - повернулась она к брату. – Это очень талантливый мальчик. Он такой портрет Оленьки написал! Правда, еще не окончил. Но уже сейчас, слышишь, уже сейчас совершенно ясно, что портрет удался. Кому еще чаю?
И в этот момент Ольга вдруг поняла, что не хочет показывать портрет мужу, как будто было в нем что-то тайное, не для Сергея. Мысль эта пронзила ее острым болезненным уколом. И только тогда она осознала, что произошло за последние две недели, и как важен стал для нее этот нескладный нервный молодой человек, и как все это неправильно, как дурно... как... грешно... Ольга почувствовала себя канатоходцем, который стоит на одном краю натянутой веревки, а внизу – бездна, и надо пройти так, чтобы не упасть. Но самое страшное заключалось в том, что раньше она никогда по канату не ходила и не знает, как это делать. В тот вечер Ольга ни о чем больше не могла думать, как о своем открытии и том, что ее жизнь обязательно должна стать прежней.
Позднее, оставшись с мужем наедине, она, не сумев справиться со своим смятением, поддавшись порыву, вдруг попросила:
- Возьми меня с собой в Москву, Сережа, прошу!
Сергей Львович, удивленный взволнованным голосом Ольги, внимательно посмотрел на нее:
- Что-нибудь случилось, душа моя? Неужто, кто-то тебя обидел?
- Нет-нет, никто, - торопливо заверила его Ольга. – Но ты так надолго оставляешь меня одну, Сережа. И мне кажется... мне кажется, - голос ее вдруг совсем стих, - я подумала, что в Москве...
- Ну что ты себе надумала, верно, всякие глупости, - Сергей Львович, подошел к жене, обнял ее и поцеловал в высокий чистый лоб. – Тебе же всегда здесь так нравилось, ты каждую весну рвалась в Высокое, разве не так? И воздух чистый, и раздолье, и суеты нет, и Николенька с Володей всегда рядом, а ты в них души не чаешь. Ну, приедешь в Москву, какие там летом развлечения? Да я прихожу поздно. Скучно тебе будет, тоскливо. Верно, глупости себе надумала...
- Верно, - прошептала Ольга, положив голову на плечо мужа, - глупости всякие...
Глава третья
Не потому, чтоб я Ее любил...
Дверь была не заперта, Вадим потянул ее на себя и вошел внутрь.
- Я смотрю, у вас в этом году урожай яблок, - громко, вместо приветствия, проговорил он.
- Завидуешь? – раздалось в ответ из глубины дома.
- А ты как думаешь? – Вадим шел по коридору, заглядывая во все двери и, наконец, увидев спину друга, остановился. – Сушить будете, мочить или варенье из них варить?
- Мочить! Мочить! И только мочить! - грозным голосом проговорил Мишка, повернувшись к другу.
Вадим в ответ улыбнулся.
- Ну, как ты?
- Да нормально. Моя в город поехала, сегодня сделка оформляется. Все, Вадим, квартира, считай, продана. Будем жить в доме.
- Понятно... Ты не потеряешься среди всех этих бумажек? Что-то пишешь?
Мишка некоторое время молчал, рассеянно глядя на раскиданные в беспорядке листы, испещренные неровным мелким почерком.
- А...это... да я все жду, когда новый компьютер привезут. И вот пока жду – мараю бумагу. Появилась у меня в голове одна идея. Хочу попробовать написать программку... только вот устаю сейчас сильно, спина, зараза, ноет. Но я ее напишу! Вот увидишь, обязательно напишу!
В голосе друга было столько вызова и злости, хорошей такой злости, которая подстегивает и заставляет идти вперед, добиваться результата, что Вадим порадовался. Он подошел к инвалидному креслу и, положив свою руку на плечо сидевшего в нем человека, уверенно проговорил:
- У тебя все получится, я знаю.
Детская шалость
Он каждый день бродил по окрестностям в поисках подходящего места. Он был в лесу, в поле, в заросшем парке, у старого пруда, но все казалось совершенно не тем, неподходящим, невзрачным. А ему хотелось удивить Ее. Чтобы, увидев на выставке картину, она остановилась, замерла от восторга, непроизвольно поднеся руки к груди, и, прочитав, что работа принадлежит кисти Алексея Саввина, почувствовала, что сердце забилось сильнее. Конечно, все это было мальчишеством и мечтой, и он, в общем-то, в глубине души понимал тщетность своих желаний, но каждый день упорно бродил по окрестностям Высокого в поисках того особенного, что могло бы стать темой его будущей картины. Несмотря на то, что здесь все относились к Алексею по–доброму, он крайне неловко чувствовал себя в собравшемся в усадьбе обществе. Он сам себе казался жалким и неуклюжим, и стыдился своего скромного костюма, и старых сбитых туфель, и торчащих в разные стороны волос. Он очень остро ощущал свою незначительность в этом в кругу сытых довольных жизнью людей и мечтал однажды показать им – всем им, что Алексей Саввин - тоже личность, и, может быть, тогда известный московский промышленник Сергей Львович пожмет ему руку на равных, а не спросит между делом о чем-нибудь снисходительно, чтобы через минуту забыть уже и ответ, и сам вопрос. А жена его задержит взгляд на нем дольше, чем положено.
О, Алексей даже и не смел мечтать об Ольге! Не смел, но мечтал. Мечтал страстно, восторженно, самозабвенно, со всем пылом молодой и во многом еще неопытной души. Она казалась ему богиней, писать ее портрет было для Алексея счастьем. Он на полном основании мог любоваться округлой линией ее плеч и стройной шеей, безупречным профилем и длинными ресницами. С одной стороны, Алексей боялся разочаровать ее результатом, а с другой – работал самозабвенно, пытаясь перенести на холст всю красоту и очарование этой женщины.
И пока он искал свое необыкновенное место, которое заставило бы остановиться и воскликнуть: «Вот оно – то, что я так долго искал!», папка его продолжала наполняться карандашными набросками: Ольга за роялем, и ее тонкие пальцы касаются клавиш, Ольга, играющая с мальчиками в жмурки, с улыбкой уворачивается от широко расставленных рук Володеньки, Ольга, сидящая в плетеном кресле с раскрытой книгой в руках... эта женщина обладала каким-то внутренним светом, она была спокойна и степенна, но само ее присутствие дарило тепло, радость и ... вдохновение...