Анна все же присела, потому что ноги отказывались ее держать после такого рассказа. Требовалось время, чтобы осознать сказанное. Все это было так... невероятно... так неправдоподобно... и так правдиво одновременно. Голова шла кругом.

- А если бы кто-нибудь понял, что это ты? – спросила она, наконец, севшим голосом.

Вадим отвернулся от окна и с улыбкой посмотрел на Анну:

- Никто, кроме тебя, Рыжая, меня не смог бы вычислить. Я уверен. И ты бы не смогла, если бы не яблоко.

- Зачем же ты его нарисовал?

- Не знаю... правда не знаю... Несколько лет назад я подрабатывал реставратором у одного старого коллекционера. И однажды, когда мы с ним беседовали про русский импрессионизм и эмигрантскую Францию, этот человек показал мне ветхий листок бумаги – отрывок из письма Саввина своему другу. Полностью послание не сохранилось, осталось лишь начало. Где его взял тот коллекционер – не знаю. Я прочитал отрывок письма. Художник писал об Ольге Аносовой, той, что с сиренью. Он создал ее портрет, только-только закончив художественное училище. И пока я работал над «У моря», почему-то вспомнилось то письмо, а потом и собственное студенчество. Я очень тщательно, очень сосредоточенно работал, но в какой-то момент рука сама нарисовала зеленое яблоко. Можешь считать это мальчишеством, можешь – ностальгией по юности, а можешь просто глупостью. Но удалить яблоко полностью уже не получилось. Поэтому сверху я наложил другой слой краски, изображая ракушку.

- Ты не очень-то старательно закрасил яблоко. Некоторые мазки остались полупрозрачными, к тому же, слишком короткими, поэтому в определенный момент, когда я бросила на картину рассеянный взгляд, мне показалось, что под ракушкой что-то спрятано. Причем, я очень много времени уделила изучению картины и никогда ничего не замечала, но тут вдруг... поймала какую-то неправильность. Я еще в самом начале отметила, что одна ракушка отличается от остальных оттенком, но, конечно, это могло быть авторским замыслом. Однако в тот момент мне очень захотелось в этом удостовериться. И теперь я просто уверена, что именно ты посоветовал меня Епифанову в качестве эксперта. Получилось, что ты сознательно втянул меня в противозаконное дело. Зачем? Захотел проверить, докопаюсь я до истины или нет?

Последние слова Анна сказала резко, потому что осознание того, что ее специально использовали в афере, причиняло боль.

Вадим отошел от окна и, остановившись у кресла, в котором сидела Анна, присел на корточки.

- Прости, - тихо проговорил он, – конечно, я мог бы назвать Епифанову другое имя. Но то яблоко, несмотря на то, что я поверх него нарисовал ракушку, никуда не делось. Оно там. И оно не давало мне покоя. Мы столько лет не виделись, Рыжая. Знаешь, я же ведь прекрасно понимал, что ты сможешь вывести меня на чистую воду, но все-таки рискнул.

Он был так близко и говорил так тихо, и за окном уже темнело, и пора было включать свет, но его никто не включал... Анна терялась, чувствовала слабость и свою совершенную беззащитность перед этим человеком.

- Ты хочешь узнать ответ на вопрос? – спросила она почему-то шепотом.

- Какой вопрос, Рыжая? – от тоже стал говорить шепотом.

- Что я написала в заключении для Епифанова?

Вадим улыбнулся и, вдруг нежно проведя пальцем по ее скуле, процитировал:

- Я у нее одной ищу ответа... Нет, Аня, сейчас я ничего не хочу знать о твоем заключении. И о картине. Будешь кофе?

Она отрицательно покачала головой и беззвучно, одними губами проговорила:

- Не кофе.

Письмо другу

Здравствуй, Гриша! Очень надеюсь, что хотя бы это письмо до тебя дойдет. Вот уже скоро будет год, как я не получаю от тебя ни строчки. В жизни моей за это время произошли большие перемены. Я женился. Ты, наверное, не помнишь, как в конце 1911 года, перед самым отъездом в Петербург, мы у театра столкнулись с известным тогда фабрикантом Аносовым? Он был с супругой.

Несколько месяцев назад я совершенно случайно повстречал ее в Париже. Ты даже представить себе не можешь, как изменилась эта женщина, что сделала с ней тяжелая и одинокая жизнь. Но теперь Ольга моя жена, и я буду заботиться о ней так, как полагается мужу. Только не подумай, пожалуйста, что женитьба эта стала проявлением жалости с моей стороны по отношению к бедной измученной женщине.

Только сейчас, когда Ольга делит со мной кров и принадлежит мне перед Богом и людьми, я, наконец, могу сказать, что люблю ее, люблю много лет, с того самого момента, как увидел впервые. Но тогда эта женщина была для меня недостижима, я мог лишь мечтать о ней, думать и писать. Она - моя муза. Сама не зная того, Ольга причастна к каждой моей работе, и даже своим успехом во Франции я в немалой степени обязан ей. Как интересно и парадоксально многое происходит в нашей жизни - живет человек и совсем не знает, как просто проходя мимо, он может перевернуть весь мир другого человека, наполнить его светом и смыслом, и желанием творить. Ведь та моя картина на самой первой выставке – это Ольга, и первая, написанная в Париже – тоже она. Тогда я изобразил француженку-пианистку, но нотные тетради, стопкой лежащие рядом с инструментом, они всегда именно так лежали рядом с Ольгой, когда она музицировала. И костюмы для прошлогоднего балета «Жар-птица» – это тоже Ольга. Я очень долго искал идею, но потом вдруг вспомнил, как однажды вечером она смотрела на закат у окна, и сказала: «Не знаю почему, но всполохи около горизонта мне часто напоминают последние георгины – такие же яркие в преддверии пышного увядания, как и это зарево перед ночной тьмой». Так моя Жар-птица приобрела цвет заката, она не золотая, не блестящая, но как зарево - огненная, и орнамент на ткани по краям костюма напоминает форму георгинов.

Порой я задумываюсь над тем, как много дают нам дорогие для нас люди, одним своим существованием, словом, пожатием руки. Они дарят нам надежду, вдохновляют на новое, учат терпению, успокаивают ласковым словом, лечат от сковывающего душу одиночества и даже верят за нас в нас самих.

Ольга для меня такой человек, и ближе ее нет никого в целом свете. Она единственная.

Теперь, надеюсь, ты понимаешь, что, встретив эту женщину в Париже, я просто не мог позволить себе потерять ее снова. Правда, поначалу пришлось нелегко. Ольга сильно стеснялась своего почти нуждающегося положения и при этом наотрез отказывалась принимать какую-либо помощь, сказав, что ведет вполне сносное самостоятельное существование, поэтому я запасся терпением и старался не частить с визитами. Постепенно она стала привыкать.

В тот день, когда Ольга ответила согласием на предложение стать моей женой, я почувствовал себя самым счастливым человеком на свете. Как только улажу все свои дела и закончу с оставшимися заказами, обязательно увезу ее в Ниццу, на море. Ольга с детства слаба грудью, и ей непременно нужен морской воздух. Я сниму небольшой дом на берегу, все лето буду писать, давно уже не чувствовал в себе такого подъема и желания работать...

Эпилог

Он снова ее рисовал. И Анна, как и прежде, готова была часами сидеть и смотреть, как ее Художник работает. Каждый вечер она открывала ключом дверь и оказывалась в квартире Вадима. Они вместе ужинали, болтали, смотрели кино, обсуждали искусство и, конечно, спорили.

А еще он ее рисовал...

- Что у тебя в пакете?

- Мандарины. Неужели не чувствуешь запах? Ведь это же не просто обычные мандарины, это - совершенно особенные цитрусовые.

Анна начала выкладывать фрукты на стол, и их аромат стал распространяться по всей комнате.

- Эээ... а ты уверена, что на кухне им не будет лучше? И почему именно эти - особенные?

- Потому что они абхазские, глупый, - не оборачиваясь, объясняла Анна, продолжая свою работу. – Это самые настоящие новогодние мандарины, как из детства, помнишь? Готова поспорить, у тебя даже елки не найдется.