Междугородная дала Лебедева. Директриса вздохнула и ушла к себе. Рассказав все Юшкову, она успокоилась. Юшков продиктовал Лебедеву номера вагонов. «Сегодня выезжаешь?» — спросил Лебе­дев. «Как билеты достану». «Ну ждем. Тут тебе еще одна команди­ровка наклевывается». Юшков ожидал больше эмоций.

В холл спустились Аркадий Семенович и одесситка. «Как? — сказала она спутнику.— Ты шляпу не взял? Сейчас же вернись. На­печет». Он возражал, она настаивала: «Опять давление поднимется. Смотри, какие глаза красные». Стесняясь, он подмигнул Юшкову: мол, с женщинами лучше не спорить. Пошел за шляпой. Она присе­ла в кресло, сказала, не глядя на Юшкова: «Господи, как надоело здесь. Вам долго еще?» — «Сегодня уезжаю».— «Вы молодец. Здесь все говорят об этом. И родственников себе не завели...— Она запну­лась и, понизив голос, сказала: — Тут про меня, наверно, всякие га­дости говорят. Это все глупость. Аркадий Семенович больной чело­век, за ним следить надо. Ему диета нужна, покой, ведь почти шесть­десят человеку... А такого ничего нет. У меня дети взрослые». Ар­кадий Семенович спускался по лестнице со шляпой в руке. «Успеха вам»,— пожелал ей Юшков. Он поднялся на свой этаж. Однажды ви­дел, как землячка открывала свой номер, и теперь постучался к ней. Никто не ответил. Толкнул — заперто. Он забарабанил сильнее. Она внезапно распахнула дверь, увидела его лицо и усмехнулась: «Чего вы испугались? Думали, повесилась?»

Она укладывала чемодан. «Куда это ты?» — спросил Юшков. «Ну их всех к черту. Домой».— «А командировка?» — «Гори она огнем. Все равно уйду с завода. Не по мне эта работа. Я тут всего насмот­релась». Она заплакала.

Директриса еще была у себя. «Как там землячки моей дела, Ольга Тимофеевна? — спросил Юшков. — Очень уж она переживает, что вас обидела. Я, говорит, всю жизнь ее благодарить буду».— «Обойдусь без ее благодарности».— «Вы в самом деле собираетесь писать на ее работу?» — «Обязана».— «Ольга Тимофеевна, вы же добрый человек». — «Да, но у моей доброты есть предел. Кроме того, я ничего не могу изменить. У меня есть докладная дежурной, я обя­зана отреагировать».— «Даже если я вас попрошу?» — «Докладная уже существует, что же я могу сделать, Юрий Михайлович?» — «По­рвать ее».— «И совершить преступление? Вы зря защищаете эту де­вушку, Юрий Михайлович. Не знаю, какие чувства вами руководят, но вы... я уж буду откровенна с вами до конца... вы просто роняете себя в моих глазах».— «Как-то вы спрашивали меня, что можете для меня сделать. Сделайте это». Она пронзительно посмотрела, опусти­ла глаза. «Хорошо. Только ради вас». Юшков понял, что теперь они квиты.

У него оставалось мало времени. По дороге на комбинат купил около вокзала букет тюльпанов. В комнате производственного отде­ла все уставились на букет. Ирина Сергеевна покраснела и засуети­лась, отыскивая банку. От неловкости она снова перешла на «вы»: «Приезжайте к нам еще, всегда вам будем рады... Извините, если что не так...» И он тоже говорил ей «вы» и бормотал бессмыслицу. Когда потный и красный выскочил на крыльцо заводоуправления, освобожденно вздохнул.

Остатки привезенных припасов завернул в газету, положил на кровать соседа и сел писать ему записку. Не успел кончить, как тот появился. Развернул сверток. «Зачем дефицитом бросаешься? Бутыл­ку мы с тобой сейчас разопьем, а колбасу вези домой, она не пор­тится».— «Пусть на память тебе будет».— «Так ее не есть, а на сте­ну повесить?» — «Ты же говоришь, не портится?»

Открыли бутылку. «Это не простая,— объяснил Юшков.— Суве­нирная. С какой-то травинкой внутри». Нижнетагилец поискал на этикетке цену, присвистнул: «Ничего себе травка. Наверно, очень полезная. Может, от сердца? Тогда мне как раз».— «От сердца тебе меньше пить надо».— «Ты думаешь, я любитель? Работа такая. На пенсию пойду, в рот не возьму».— «Бросай работу, другую ищи».— «А это уже не государственный подход. Кто-то должен. Работа у нас с тобой скромная, но людям необходимая». Он проводил Юшко­ва до аэропорта в Горск, и, пролетая над Волгой, Юшков еще думал о том, что нижнетагилец либо ждет сейчас автобус до Черепановска, либо трясется в нем, навязываясь с разговорами случайным по­путчикам.

Глава третья

Двадцатого августа была свадьба. С ней задержались, потому что Лялина сестренка поступала в институт. По этой причине Хох­ловы все лето провели в городе и дача пустовала. Ляля и Юшков потихоньку обжили ее и после свадьбы перебрались туда совсем, уже привыкнув считать ее своим домом. Сухое и жаркое лето за­держалось и в сентябре. Одно из окон оставляли на ночь открытым, листва старой яблони касалась рамы. Они все устроили по-своему, разобрали и вытащили в сад остовы кроватей, пружинные матрацы положили на пол и накрыли их ворсистым ковром. Засыпали сразу и одновременно, усталость мгновенно разъединяла их. На рассвете Юшков просыпался то ли от слабого течения прохлады, то ли от света, то ли от птичьего свиста. Пахло флоксами и яблоками. Перед глазами колыхалась зелено-голубая пена, в ней плыли желтые пята­ки. Взгляд фокусировался, зеленое и голубое оказывались листвой и небом в просветах между ветками, а пятаки становились солнеч­ными бликами в стекле.

Створка окна едва заметно качалась, и блики вспыхивали.

Никогда прежде Юшкову не требовалось для бодрости так мало сна. Он выходил в сад. До электрички оставалось полтора часа. Он ставил чайник на газовую плитку, вытаскивал из-под крыльца шланг и, направляя холодную струю под кусты жасмина и роз, смотрел, как темнела, напитывалась влагой земля, как появлялись на ней лу­жицы. Он двигался дальше. Границей между двумя дачными участ­ками была узкая полоса малинника. Пальцы на стальном наконечни­ке шланга белели от холода. Он бросал шланг под какое-нибудь де­рево и шел будить Лялю. В комнате казалось темно, и шум воды из шланга был похож на шум дождя. Как-то он застал Лялю лежащей на спине с открытыми глазами, натянувшей простыню до подбород­ка. Она сосредоточенно думала о чем-то. Он спросил о чем, и она сказала: «Я думаю, дождь идет или мне кажется?» И не поняла, от­чего он рассмеялся.

С работы она шла к матери, набивала там сумку всякой едой, а он в это время был еще на заводе, и они встречались на вокзале. Когда он ездил в командировки, она ночевала у родителей.

Все командировки были похожи одна на другую: вначале он оказывался чужаком и дело представлялось безнадежным, его гоня­ли по цепочке от одного человека к другому, а потом Юшков вне­дрялся в цепочку, и она уже работала на него. Связи закреплялись, позднее он научился приводить их в движение, не выезжая с завода.

С Хохловым он разговаривал по-настоящему только однажды, после первой командировки. Заместитель директора сам захотел тогда выслушать новичка. Если и рассердился, то не подал виду. «Вам такие дела не нравятся? Мне тоже не нравятся. Но что вы предлагаете конкретно? Самый идеальный план не может предус­мотреть все. Из-за чего у нас так с поворотным кулаком? В черте­жах его заложили из простой углеродистой стали. Во всех нормати­вах стояла сталь сорок. А потом потребовалось уменьшить износ и пришлось перейти на хромистую сталь. Можно было это знать на­перед? Виноват кто-нибудь? Да будь все точно по плану, мы с вами были бы не нужны. Работала бы вместо нас ЭВМ. И на будущее мой вам совет: деловой человек не о том должен думать, хороши или плохи обстоятельства, а о том, как эти обстоятельства исполь­зовать самым выгодным образом. И если вам что-то не нравится, что ж, ищите, предлагайте, пробуйте — не возбраняется. Сумеете без командировок обойтись — вам только спасибо скажут». — «Мы умасливаем виноватых,— сказал Юшков.— А должны бы применять санкции через Госарбитраж». — «Вы месяц работаете? — спросил Хох­лов.— Даже меньше? Мой вам второй совет: присмотритесь пока». Он был прав. Прежде чем пробовать что-то, надо было лучше уз­нать дело.

Юшков собирался менять систему хранения сталей и после рабо­чего дня, когда оставалось время до электрички, бродил по заводской окраине, где около высокой кирпичной стены лежали штабеля штанг, тронутых ржавчиной, нагретых солнечными лучами. Тут было без­людно и тихо. С белесого неба сыпалась гарь близкого литейного цеха. Над головой лениво дергался мостовой кран. Железнодорожная ветка кончалась тупиком, среди шпал и у стены кое-где торчали кустики полыни. Гарь покрывала их ржавым слоем, но стоило, сорвав барха­тистый, с бурыми головками стебелек, растереть его между ладонями, возникал горький запах степи и вспоминался обрыв над старицей в Черепановске.