— Может, и правда, начать сгребать, а?

— Поздно теперь, — ответил Гафароглы.

И в самом деле было уже поздно. Упали первые капли дождя. Касум бросился к косарям с криком: «Сгребайте, быстрей сгребайте». И тут же хлынул ливень. Дождь был теплый. После удушливой жары он приятно освежал кожу. Гафароглы сидел съежившись, будто по его телу сбегали ледяные струи. Парни и девушки, косившие и убиравшие траву, бросив работу, с хохотом и визгом носились по лугу, запрокидывая лица к небу, ловили открытыми ртами дождевые потоки. Все сразу промокли. Парни сняли рубашки. Платья у девушек прилипли к телу, казалось, что они — голые. Под жадными взглядами парней толстушки кокетничали, стыдливо отворачивались, а худощавые старались незаметно оттянуть мокрую одежду, подчеркивающую их худобу. Кто–то из ребят запел:

Я хочу любить тебя всю жизнь,

День за днем, месяц за месяцем.

В горах цветок расцвел.

Красным горит огнем…

И снова хохот, возбужденные крики:

— Девчонки, не дайте пропасть человеку, сгорит!

— Гасите его, гасите!

Схватив мокрые рубашки, пучки травы, с которых стекала вода, все принялись гоняться за парнем, шлепая его по плечам, по спине. Напрасно Касум пытался урезонить молодежь: его не слушали, кто–то, разыгравшись, даже его шлепнул мокрой рубашкой по спине. Касум с трудом удержался от того, чтобы не включиться в общую игру, особенно после того, как обнаружил озорника, а вернее — озорницу: ею оказалась прелестная смуглолицая девушка с длинными толстыми косами.

— Прости, дядя! — сказала она смущенно, но лукавые глаза ее говорили о том, что стоит Касуму отвернуться — и новый шлепок по спине ему обеспечен.

Широко раскинув руки, словно обнимая весь этот мокрый и теплый мир, подставив лицо дождю, девушка счастливо вздохнула:

— Охай! Ну, и льет!

А Гафа, роглы между тем, сидя неподалеку на копне сена, уговаривал себя: «Ты ведь знаешь: они — молодые, не надо на них сердиться. Они вырастут, обзаведутся семьями, которые надо будет кормить и одевать, тогда и узнают цену каждого клочка сена в долгую зиму. А сейчас у них на уме — игры да любовь. Ты ведь сам говорил: мир изменяют молодые. И еще повторял не раз: тот, кто ругает молодежь — стареет на глазах… Раньше молодежь другая была? Так и время другое было — не до Игр. Война шла!..»

Дождь кончился. Гроза прошла стороной. Тучи сваливались за горизонт, и над долиной Пиркалем вновь засияло солнце, быстро сушившее скошенную траву. Касум принялся ворошить ее, за ним потянулась и молодежь. Гафароглы, собравшись с силами, тоже взялся за грабли.

Хотя дождь был недолгим, густая некошеная трава отяжелела, полегла. Касум прошелся взад–вперед с косой и плюнул с досады.

— Пусть сам Алекпер косит! Может, его в институте учили, как с такой травой управляться, а мы — неученые! — сказал он Гафароглы. — Завтра закончим. Э-э, да ты, старик, совсем раскис, — продолжал он с грубоватой заботой. — Отвез бы ты его домой, а, Гасан?

— Отчего же, отвезу, конечно, — согласился Га–сан, сразу сообразив, что по дороге он, может быть, сумеет уговорить старика, чтобы тот замолвил словечко перед сыном насчет сена из долины Пиркалем: ни о чем другом Гасан думать сейчас не мог, сосредоточившись на желанной цели.

— Сторожа оставляешь? — спросил Гафароглы бригадира.

— А как же! Наджаф посторожит» Старик покачал головой:

— Наджаф за бутылку мать родную продаст. — Приглядывать за ним будем. Больше некого. — Сторожа сторожить? — Что же делать…

Еще раз поворошили сено и стали собираться домой. Хватились Гасана, его нигде не было, Только–только он стоял рядом и вдруг исчез, будто провалился сквозь землю.

— Машину хочет поближе, подогнать, — высказал догадку Касум.

Но и возле «Запорожца» учителя не. оказалось. Он появился внезапно, как и исчез, оживленный, по всему видно, очень довольный собой. Бросив взгляд в ту сторону, откуда он пришел, Касум понял: Гасан о чем–то беседовал с Наджафом, шалашик которого виднелся поодаль. О чем? И тут для бригадира было все ясно. Он только вздохнул тяжело, подсаживая Гафароглы в машину.

По дороге домой Гасан и не заикнулся о сене — вместе со стариком в машину сел и бригадир. Возьмет, да скажет: «Я же тебе сто раз объяснял, сено только для колхозных телят!» К тому же Гасан нашел другой, куда более надежный путь к сену из долины Пиркалем, в чем Касум и убедился часа через два.

Эти два часа ушли у него на то, чтобы выковырять деревянную пробку, забитую Солтаном в трубу колонки. Что только не делал с ней бригадир — деревяшка, набухнув, не поддавалась. Пришлось выдалбливать ее молотом. И все это под ругань женщин — жены и особенно Хатын Арвад, которая на чем свет стоит поносила Солтана, а вместе с ним и Касума с Гасаном за то, что не могут справиться с зловредным соседом. Наконец вода пошла, женщины, наполнив ведра, с ворчанием вернулись домой. И тогда Касум. услышал натужное тарахтение машины, поднимающейся на пригорок. Через минуту–другую его взгляду открылось необычное зрелище, прямо на него двигалась большая копна сена, под которой едва угадывались очертания «Запорожца». Впечатление было такое, словно на черепаху надвинули шутки ради большую косматую папаху.

Гасан, с трудом открыв дверцу, едва не ползком выбрался из машины, подошел к Касуму:

— Не подумай чего плохого, сосед! Это не на твоем лугу. Клянусь памятью матери. Я пообещал бригадиру Джамалу школьников на пару дней, он мне разрешил немного сена подобрать на покосе!

Хотя Гасан клялся памятью матери, Касум сильно сомневался в его искренности. Но ему так надоело объясняться с Гасаном, что он даже испытал некоторое облегчение: теперь–то, может быть, отстанет. К тому же мысли его были целиком заняты колонкой, с которой он провозился столько времени.

— Слушай! — сказал он. — Два часа я вынимал пробку из трубы. Солтан совсем с ума сошел: загнал сюда огромный сук! Ради бога, привези мастера, терпения больше нет!

Гасан, очень довольный, что все обошлось, поднял руку в пионерской клятве.

— Завтра же!

Дома жена спросила Касума:

— Видел?

— Не слепой, — нехотя ответил он.

— Да, у него дети всегда будут сыты и обуты! — сказала жена не то с восхищением, не то с осуждением.

— У нас, что ли, голодные? — разозлился Касум. — Вот я завтра проверю, откуда сено!

— Не смей! — заволновалась жена. — Не забывай про нашего Керима. Ему школу кончать. Гасан такой аттестат выправит — в институт на порог не пустят. Всю жизнь Керим твое сено помнить будет!

«И правда, с Гасана станется, — подумал Касум. — Упрекнуть меня никто не может, я разрешения не давал. А сена в этом году много, телятам голодать не придется».

И, махнув на все рукой, он отправился спать: с утра надо было вновь идти на покос.

В тот вечер Алыш ждал отца с особенным нетерпением. Едва Осман переступил порог, как парнишка бросился к нему.

— Па! Я придумал! Не надо скалу бетонировать. Мы родник устроим. Пойдем покажу!

Алыш нетерпеливо дергал отца за рукав, большие карие, как у матери, глаза смотрели умоляюще, и хотя Осман устал и проголодался, он, не возражая, последовал вслед за сыном. Они подошли к скале, и Алыш стал объяснять:

— Вот здесь я выдолблю углубление. Вода из трещин будет собираться, а потом по трубе… Ты мне достанешь трубы? Мне всего три трубы надо.

— Зачем трубы–то? — спросил Осман.

— А я выведу воду вот туда… — Алыш показал в сторону и вниз, на большой развесистый платан, за которым начиналась сельская улица. — И там тоже углубление. Камнем выложу. И будет родник!

— Имени Алыша Бабаева, — смеясь, закончил Осман.

Алыш смутился и даже немного обиделся.

— Ты же мне сам говорил: родник — лучший подарок людям. Все равно что красивую баяты сложить… Не ты?

Осман ласково обнял сына за худенькие плечи.

— Я. Готов повторить. И имя твое люди запомнят, если красиво сложишь.

За ужином они продолжали говорить о роднике. Алыш на листке бумаги принялся рисовать: вид спереди, вид сбоку… Получалось красиво; как бы небольшой грот, сложенный из дикого камня, с чашей–углублением внутри, в которую стекает прозрачная струйка воды.