Выйдя из автобуса, спросил у Сеньки:

— Как мне пройти к здравпункту?..

— Третий дом слева… — ответил он. — Возле него свет всю ночь горит… — а затем вдруг, настороженно посмотрев на меня, спросил: — Извините, а вы кто такой?.

— Доктор… — ответил я.

— А-а-а… — протяжно произнес он. — А я думал, вы Матренин Васька…

— А кто это такой?.. — с улыбкой спросил я. Мне нравился Сенька своей откровенностью и простотой.

— Как кто? — удивленно произнес он. А затем, поняв, что я «чужак», добавил: — Это наш васюковский зэк. Он десять лет в лагерях отсидел, а к матери не является. Третий год никто не знает, где он находится. Поэтому, если появляется в наших краях новичок, мы поначалу думаем, что это ее Васька.

— Извините, но я, увы, не тот, за кого вы меня приняли… — с грустью произнес я.

Воспоминание о лагерях и о зэке показалось мне приметой плохой. Быстро отвернув ворот куртки, ибо дождик полил не в меру сильно, я побежал к указанному месту. Лужицы булькали под ногами. Один раз я чуть было не плюхнулся в глинистую канаву, наполненную бог весть чем. Две жалобно повизгивающие собаки пробежали навстречу. Я оглянулся, и они тут же исчезли в парящей темноте. Где-то недалеко играла гармошка. А почти рядом женский голос вдруг произнес: «Ты опять выпил…»

Темнота парила Я шел по тропинке рядом с домами, придерживаясь рукой за забор.

«Я же для твоей пользы… — взвизгнул мужской голос. — Я за эту бутылку столько силосу наворовал».

Женский голос перебил: «Сколько можно воровать… Каждый день воруешь, а денег нет».

Темнота разговаривала, дышала и двигалась точно живая. Маленькая копна сена на улице походила на мужика, спрятавшегося под тулупом. Как и она сама, двигались и шевелились два бревна на ней.

«Сычиха, вот матери напишу, тогда узнаешь…» — опять взвизгнул мужской голос.

А женский в ответ: «Я раньше красивая была, а с тобой рваная хожу…»

«Вот так Васюки!» — подумал я, но, вспомнив, что сегодня седьмое число, понял, это был день получки, в который любят расслабляться вольнолюбивые натуры.

Наконец я у указанного мне домика. Он низенький, но широк. Фонарь на столбе режет воздух на мелкие струйки и серебрит его. Огромная дверь с красным крестом посередине и с табличкой наверху «Сельский здравпункт» приоткрыта.

Смахнув стекающие со лба дождевые струйки, постучал в дверь. За дверью кто-то засуетился, затем свет вспыхнул поярче, и громовой голос произнес:

— Открыто, — и добавил: — Заходи немедля, а то скоро к попу бечь.

Толкнув дверь, зашел в здравпункт. Увидев меня, худенький мужчина, сидевший до этого за белоснежным столом и что-то писавший, выйдя из-за стола, произнес:

— Слава богу, наконец вы приехали…

Он крепко пожал мне руку и провел меня в соседнюю комнату, где помог раздеться. В комнате было тепло. Мало того, в ней все было готово к моей будущей профилактической работе. На двух маленьких столиках, покрытых белыми скатертями, разложен смотровой инструментарий: шпателя, фонендоскоп, тонометр. Здесь и два ящичка, один для рецептурные бланков, другой для справок. Заведовал здравпунктом фельдшер Петр Максимыч Скоба. Он обслуживал пять деревень. Медсестры у него не было, хотя она положена, и не одна, а две. Делать перевязки ему помогала санитарка. Ближние вызовы в распутицу он обслуживал пешком, летом на велосипеде, зимой на лыжах, а для дальних ему выделяли трактор «Беларусь». Максимыч оказался очень добрым и радушным человеком. И хотя здесь в глубинке он не скучал, работы, как я понял, было у него невпроворот, но поговорить с коллегой-медиком ему страсть как хотелось.

— Интеллигентиков у нас мало… — сказал он, ставя чайник. В основном работяги, народ простой, на осмотр, может быть, они к вам и придут, а вот лечиться не захотят Сейчас осенью у нас работы невпроворот.

Кроме батарей комнату обогревал электрический камин. Он был рядом со мной, и я быстро согрелся.

— Обсушились?.. — и Максимыч поставил на стол чайник со стаканами и банку с вареньем.

— Обсушился… — с улыбкой ответил я. После тепла настроение приподнялось, и я забыл про темноту и дождь.

— Интересная у вас фамилия… — сказал я Максимычу.

Крякнув, он разгладил усы. Они у него были пушистые и, выступая вперед, чуть нависали над губами.

— Я ведь сам родом отсюдова… — разливая чай, произнес он. — Отец мой и дед кузнецами были. Вот, видно, и подковали свой род такой фамилией.

Внешне Максимыч был очень деликатен и вежлив. Кроме всего, деревенским покоем веяло от него. Порой не на фельдшера он походил, а на старичка, который вместо одной жизни три прожил и столько же в силу своей мудрости проживет.

— Места у нас хорошие, грибные… — сказал он с сердечной простотой и, непринужденно посмотрев на меня, добавил: — С профосмотрами управитесь, и я покажу вам такие потайные грибные поляны.

Я жадно пил чай, еще более согреваясь. Родная больничная обстановка, отдающая белизной, радовала. Я был в безопасности.

Пусть и деревенская, но все же крыша над головой. Да и Петр Максимыч такой милый, прекрасный человек.

— Вы, наверное, и охотник? — спросил я.

— Нет, рыбак… — и, глотнув из своего стакана приостывшего чайку, поперхнулся. Он закашлялся, а затем, сбивчиво пробормотав: — Эх, что же это я, — быстро встал, подошел к окну. Поспешно раздвинув шторы, прислушался к шорохам. Затем повернулся ко мне лицом. — Я думал, это за мной, а это бензовоз проехал… По нашим дорогам одно мучение ходить… — и вновь, присев за стол, спросил: — Не курите?..

— Нет… — ответил я.

— Я тоже, неделю назад бросил… — улыбнулся он и, добавив чайку, несмело посмотрел на меня. — Какой толк от этих ваших медосмотров, если опять неурожай. Что ни день, то дожди, вся картошка в земле сгнила. А людям-то надо есть… Да и откуда здоровье, если кругом нехватка рук. Семижильный у нас народ, все трудится, трудится.

Я молча слушал его. Он же, заметив, что я не возражаю и не спорю, поначалу замялся, то и дело смотря на меня исподлобья, но затем, поняв, что я есть тот самый собеседник, который ему и нужен, продолжил:

— И зачем вы сюда каждый год приезжаете?.. — с иронией произнеся эту фразу, погрозил мне пальцем. — Знаю, вы свое удовольствие здесь справляете. Материал для кандидатских набираете, заодно деревенским видом душу услаждаете… Приедете в город к себе и с похвальбой всем будете рассказывать, как вы грибной суп ели. А как люди здесь мучаются, это вас не интересует. Вы приехали и уехали… А они здесь как были в грязи, так и остались. Какую вы пользу приносите своими приездами? Никакую… А если точнее выразиться, все эти осмотры баловство. Извините, что я так резко… Но мне жаль вас. Вы никогда не знали этого нашего мира и никогда не узнаете. Вам не понять, потому что вы не прочувствовали все это…

Я по-прежнему молчал, не зная, что и ответить фельдшеру. Страшно скорбное выражение его глаз поразило меня. Крепко зажав чайную ложечку в кулаке, он пренебрежительно и даже как-то глупо смотрел на меня уже не как на аспиранта, а на мальчика. Видно, своим чрезмерным молчанием я поставил себя в невыгодную ситуацию. «Минуту назад он был добр, а теперь разошелся…»

— Прежде чем отвлекать работяг, поинтересовались бы, что их волнует… — продолжил он. — Вторую неделю хлеб не везут… Если бы не Михайловна, то хоть сухари размачивай…

За окном шел дождь. И темнота была прежняя, густая и страшная.

— Не пойму, что вы хотите от меня?.. — растерянно произнес я. — Я не депутат, а врач. А во-вторых, не ради науки приехал к вам… Если будут выявлены больные, даю слово, мы обязательно подлечим их, чтобы не было впредь никакой запущенности… Вы же фельдшер, что мне вам объяснять.

А Максимыч, вытаращив на меня глаза, пуще прежнего как произнесет:

— Осенью и весной нам только Михайловна хлеб печет!..

«Вот так дела! — подумал я. — Тут, оказывается, голод, а меня хлеба просили взять. Выходит, не ко времени сюда попал».

Заметив, что я затосковал, Максимыч начал извиняться за бестактность. Машинально кивая, я не слушал его. Невыносимо тяжело вдруг стало. Хотелось сейчас же собраться и уехать обратно. Но за окном была ночь. И дождь лил как из ведра.