Оказывается, очень страшно находиться в храме, в котором нет икон.

Время дорого. Понимая это, Никита подошел к разложенному на полу свертку и как-то брезгливо и очень осторожно взял левой рукой наган, который когда-то вместе с гранатами принес ему староста. Он показался ему тяжелым.

— В белой ладони черный наган, — прошептал он. И вдруг вспомнил, как в Богоявленском патриаршем соборе, перед рукоположением его во священники, архиерей в алтаре спросил его:

«Убивал ли ты иногда в своей жизни какую-нибудь тварь?»

«Нет», — ответил он.

«А желание было убить?»

«Нет… — вновь ответил он ему и добавил: — Ваше Высокопреосвященство, я никогда в своей жизни не стрелял». И архиерей, крепко сжав его руку, растроганно произнес: «Глупый ты… Ведь не только пулей убить можно, но и словом».

Почему вспомнились эти слова ему именно сейчас, он не мог понять. Кровь притекла к руке, сжимающей наган. И скоро она из белой стала розовой. Глядя на нее, он сказал:

— Прав не только тот, у кого сила, но прав и тот, кто творит чудеса. Господь умел творить их, поэтому и воскрес. Аминь. — И, перекрестившись, добавил: — Пребудь во мне, а я в тебе!

И переложил наган из левой руки в правую. И, переложив, вдруг явственно ощутил рубчатую рукоять. Она была твердой и теплой. С печалью посмотрел он на дуло, обрекая себя при этом на что-то крайне неприятное ему. Была минута, а с ней и другая, когда ему захотелось разубедить себя в этом и смириться. Но он не стал этого делать. Все до этого мысли, а с ними молитвы разом похоронились в глубине его души. И после этого он понял, что не в силах отказать себе.

Недолго думая, он без всякой растерянности подошел к раскрытому окну и, двумя руками обхватив рукоять нагана, начал целиться в самую гущу немцев, столпившихся вокруг автомашин. Первый выстрел потряс и напугал, но второй уже был более привычен. Была пауза, когда он под шквалом автоматного и пистолетного огня никак не мог вставить очередную обойму. А когда вставил, то так вдруг обрадовался, что и стрелять стал более прицельно.

Немцы всполошились не на шутку. Они почему-то решили, что в храме засели партизаны. И как ни объяснял им и ни переубеждал их староста, что это стреляет всего лишь навсего глупый монах-мальчик, от которого, как только кончатся у него патроны, вреда уже никакого не будет, немцы все равно ему не верили. На этот счет у них было свое чутье. И оно подтвердилось: от шального Никитиного выстрела неожиданно взорвалась платформа со снарядами. Взрыв был настолько сильным, что он разрушил не только комендатуру, но и пять близлежащих домов. Староста струхнул после этого не на шутку. Ведь монаха Никиту он мог повесить в любое время.

— Что ж он делает, паразит, — прошептал он в страхе и, вспомнив, что у Никиты могут быть гранаты, которыми он его раньше снабдил, впервые за все время перекрестился.

«Не дай бог, немцы об этом узнают, — подумал он и побагровел от досады. — Вот и пойми, что у кого в голове. Раньше ведь он как ангел ходил, а тут вдруг воевать решил».

В воздухе пахло дымом и гарью. Торопливые хлопки автоматных выстрелов тут же захлебывались в резких звуках пулеметных очередей. Пули ударяли не только в стены, окружающие окно, но и в колокола, и те нервно и больно звенели.

— Один момент, — вдруг громко крикнул староста и, поднявшись во весь рост, пошагал к храму.

— Что ты делаешь? — удивленно крикнули ему немцы, перестав стрелять.

Староста, равнодушно махнув им рукой, взял лестницу и, приставив ее к стене, по длине она чуть-чуть не доставала окна, из которого стрелял Никита, стал медленно подниматься по ней, держа в руке гранату. Он был уверен, что Никита не попадет в него.

Передышка для Никиты была нужна как воздух. От длительной стрельбы рука задубела. Распрямив уставшую спину и положив на подоконник наган, он, взяв с пола гранату, приник к стене у окна. Он видел, как староста брал лестницу, как приставлял ее. Если бы он стрельнул в него сверху, то, наверное, не попал бы. Мало того, пришлось бы высовываться из окна, и тогда немцы не пощадили б его.

На душе у Никиты стало суетно.

— Я кого-то убил, — прошептал он, и голова его закружилась. — А это есть грех.

Неожиданно шепот перешел на хрип, и он стал захлебываться от слов, и во всем этом несвязном клокотании понятно было лишь слово «грех». Глаза провалились и запали в глазницы. Взгляд затуманился. Сердце колотилось словно напоследок — быстро и тихо. Во рту был металлический привкус. Его набухшие губы потрескались и полопались. Кровь сочилась с них, но он не видел ее. Он боязливо посмотрел в сторону окна. Ощелканные пулями деревянные створки дымились. И дым этот во всей заоконной массе, точно чей-то огромный черный рот, пожирал все вокруг.

Прислушиваясь к тишине и пугаясь ее, реагируя на каждый шорох и стук, он силился не только найти выход из создавшейся ситуации, но и оправдать свои действия. Одновременно он понимал силу совершенного греха, перед которым был бессилен. В смущенной покорности он посмотрел на зажатую в руке гранату и, сдерживая дыхание, произнес:

— Истинный Бог, поверь, что все это есть правда. Не вини в греховности, обвини лишь в том, что я и так слишком долго пожил…

Он представил, как, в крике, кинется на него сейчас староста и он не в силах будет что-либо с ним сделать. Страшась этих мыслей, он запрокинул голову и прислушался. Тихий, медленный стук за окном говорил о том, что староста поднимается все выше и выше. Еще сильнее запахло дымом, а затем в комнату влетел кисловатый запах махорки, наверное, готовясь к атаке на партизан, староста искурил много самокруток и папирос. Если Никита промедлит, то не миновать беды, и он, как заправский солдат, прикоснулся к запотевшему кольцу гранаты. На какой-то миг на лице его появилась улыбка, и шевелящимися губами он произнес:

— Еще бы часок продержаться, — хотя при этом прекрасно понимал, что будет сейчас убит.

Молчали автоматы и пулеметы. Молчали немецкие солдаты, с напряжением наблюдавшие за поднимавшимся с гранатой полицаем. Вдруг ветер еще более изменил направление и со всей силой подул на храм, неся за собой дым и гарь. Солдаты стали протирать глаза и кашлять. И в этот миг одному из старших немецких офицеров закралась в голову неприятная мысль: а что, если этот полицай, заранее не предупредив их о своем поступке, вместо того чтобы кинуть гранату, возьмет и юркнет в окно и, перейдя на сторону партизан, расскажет им все тайны, касающиеся расположения дивизии? Офицер был не в духе. Он прекрасно понимал, что операция по уничтожению партизан сорвалась. Мало того, в результате взрыва платформы с боеприпасами много человек погибло. И, наверное, поэтому он, недолго думая, поднял наган и выстрелил в старосту. Но благодаря дыму не убил.

— Надо же, гад, все-таки успел ранить, — не поняв, кто в него стрелял, прохрипел староста, падая на землю.

После передышки немцы открыли огонь по храму. Со стороны входа подкатили пушку и прямой наводкой с третьего выстрела выбили, а точнее, превратили в труху трехметровые двери. Но когда ворвались в храм, не на шутку удивились. Он был пуст как внизу, так и наверху. Мало того, в комнатке рядом с колокольней, одна стена которой рухнула, они нашли три неиспользованные гранаты, два пистолета и несколько черных обойм с патронами.

Они прекрасно знали, что по ним стреляли именно из этого окна, а вот кто стрелял, человек или дух, они так и не узнали. Это взбесило немцев не на шутку, они стали жечь храм, взрывать и расстреливать его одновременно из трех пушек. Однако полностью разрушить его так и не смогли. Храмы ведь раньше на Руси строили не только с любовью, но и с душою, или, как говорится, на века. Старосте-полицаю также не повезло. Обвинив его во всех грехах, немцы повесили его рядом с храмом у горящих развалин. Говорят, что он недолго висел, какие-то две старушки подпалили столб-перекладину и он, полицай, весь окровавленный, рухнул в адов огонь.