— Жаль вот только, дороги грязноваты маненько… — часто вздыхал он, но тут же, ободряюще встряхнув головой, добавлял: — Ну ничего, никуда они у меня не денутся. Не дам я им избаловаться. У моей «барыни» одна нога на этой улице, а другая на той, только ее и видели. По любой колейке брыкает…
И вот за особые заслуги на «Скорой», наградили Петра Федоровича летней путевкой в самый что ни на есть крупнейший южный санаторий.
— Ну так что, поедешь? — ласково переспросила его перед самым отъездом председательша месткома.
— А чего ж не поехать… коли позволяете… — по-солдатски ответил Петр Федорович и, за день лихо собравшись, на другой отправился в путь-дорожку.
Но получилось так, что приехал он в санаторий рано утром. Регистратура была закрыта. Походил, походил он вокруг корпусов, но так ничего и не выходил. Затем лег на красавицу скамейку и задал храпака. Через час санаторный дворник разбудил его.
— Ты чего здеся лежишь? Небось пьяный?
— Какой я пьяный? — обиделся Петр Федорович и легонько двинул ему по носу путевкой. — Видал? — И добавил: — Разберись, а потом груби. Свой я. И приехал по закону.
— Нет, нет… не свой ты!.. — заорал не на шутку дворник. — Свои по корпусам лежат, а ты… Ну а ежели даже по закону, то у нас на ней больные после ужина отдыхают. А ты…
— Регистратура закрыта, — обиженно промолвил Петр Федорович.
— Мало ли чего… — перебил его дворник и добавил: — А ну давай-ка, черт ты этакий, улепетывай к регистратуре и сиди там и жди. Не дай бог, главврачиха тебя уже видела. Грехов не оберешься.
— Пойми… да по закону… я, — начал вновь доказывать ему Петр Федорович. — Вот путевка. Регистратура была закрыта, ну и решил я придремнуть. Ехал в жестком вагоне, если бы знал, как умаялся…
— Да чхал я на твою путевку и на твой вагон!.. — опять заорал дворник. — Мне не это нужно, мне порядок нужен. Ты небось думал, что у нас тут тюха-матюха, больничная чехарда. Ну нет уж, у нас фирма, санатория высшая класса. По чистоте на первом месте…
— Понятно… — вздохнул Петр Федорович. — Понятно, а я-то думал, что санаторий — это простор, ну, как летом в поле… или как в детстве… Помнишь…
Дворник грозно посмотрел на него.
И от еще большего волнения Петр Федорович взял чемодан не за ручку, а под руку и насупленный, угрюмо посматривая на красивые клумбы и фонтаны, потопал в сторону регистратуры. Но не зашел он в нее. А зашагал прямо на станцию, где взял билет и уехал обратно домой.
И больше в санатории он никогда не ездил.
Смешной он был человек. И не каждый мог его понять.
В сырую осень вызовов много. Порой все сутки проходят в автомашине. Вокруг болезни с неизбежными муками, и нет от них продыху ни больным, ни врачам.
— Доктор, ты что это точно пьяный… — смеется водитель. Он бывший артиллерист, с малолетства познавший роль запаса, сидит в расстегнутой телогрейке, разложив на баранке сверток с едой, и обсасывает куриные косточки. Пока я обслуживал вызов, он насытился. А вот я свой живот не скоро успокою. Буквально сейчас, следом за мной, поддерживаемая соседями, спустится больная, а в такие грустные минуты, сами понимаете, есть как-то неприлично.
И вот уже водитель что есть мочи гонит машину.
Голод не дает покоя. И если раньше придорожные березы казались красавицами, теперь же они все какие-то тощие, сутуловатые, макушки их угрюмы и жалки, а стволы все в грязи. Пивная бочка, стоящая у перекрестка, похожа на свинью. Солнечный диск теплится еле-еле, словно угасающая лампадка. Облака в крапинках, точно их кто-то подолбил из мелкашки. Пытаюсь насильственно заставить себя думать о чем-либо другом, но в желудке опять «скоблит» ножик. Глотаю слюну. Из-за долгой тряской езды по вызовам в животе все сбивается, как в маслобойке.
— Как себя чувствуете?.. — тихонько спрашиваю я больную, стараясь выглядеть перед ней как можно ласковее.
— Хорошо… — отвечает она и смотрит на меня довольно долго и странно. Может быть, своим женским чутьем угадывает во мне юного, незрелого докторишку, еще многому в жизни не научившегося и также многого не понявшего в этой суетной медицинской работе.
Я смотрю на нее. Нет, нет, ее лицо благородно, и в нем не просматривается насмешки ко мне, наоборот, оно полно сострадания.
Быстро нащупываю ее пульс. Затем пересматриваю электрокардиограмму. «Стенокардия. Блокада левой ножки». Тоны сердца ритмичные. Все пока хорошо.
Влетевший в дверную форточку ветерок освежил меня. Его поток совпал с томным, особым урчанием мотора на повороте и с щелканьем замочка на сумочке у больной.
— Доктор, кажись, приехали… — в радости произнес водитель и, застучав сапогами, приоткрыл дверцу.
— А это вот вам… — и больная протянула мне конфетку. Я вздрогнул.
— Нет… нет… — отказываюсь я и, отводя в сторону руки, выпускаю электрокардиограмму на пол.
— Да какой там нет-нет. Я же вижу, вас мучает голод. Берите, берите. Пустышка-ледышка, а жажду утоляет…
Мне почему-то стыдно.
— Спасибо… — благодарю я ее и, чтобы не оскорбить ее, тут же забрасываю пустышку-ледышку в рот. И помогаю больной выйти из салона.
Она маленького роста, с длинными локонами, с карими глазами, с родинкой на левой щеке. Губы от сердечной ноющей боли то и дело слегка раскрываются. У приемного покоя, когда я подал ей вторую руку, чтобы помочь ей взойти на крылечко, она, крепко сжав мои пальцы, произнесла:
— В следующий раз обязательно приглашу вас к себе на обед. Покушаете у меня аппетитно… — И с улыбкой добавила: — Сделаю ложный вызов, ей-богу, сделаю…
Я оступился. В который раз это неумение скрыть себя от больного подводило меня.
Она придержала мой шаг, видимо, ожидая ответа. И я, словно и дожидавшийся этого ее предложения, ответил как можно ласковее:
— Не волнуйтесь, я обязательно, обязательно к вам приеду…
В распутицу почти у самого вокзала прокололи колесо.
— Эхма!.. — вздохнул молоденький водитель и, выпрыгнув из кабины, кинул на сиденье кепку и, с печалью даванув по колесу ногой, по-мужицки стал закатывать брюки.
Мы возвращались с вызова. Так что не было тех забот и волнений, которые бывают, если, наоборот, мчишься на вызов.
День был солнечным. И точно зеркало было небо. И кружились, и пели в нем птицы.
— Что, дел много? — спросил я водителя и подошел к нему, чтобы хоть чем-нибудь помочь.
Он мотнул головой. Потом, стерев пот с мелких веснушек, добавил:
— Колесо заменить — дело простое… — И, быстренько открутив гайки со ступицы, заворчал: — Ох и надоели ж мне эти гвозди. Никогда раньше не ловил, а тут вдруг… — и пассатижами выдернул из баллона проржавленный гвоздь. — Вот из-за него, доктор, мы с тобой и лишились запаски. Ну а без запаски езда, сами небось знаете, дело последнее.
Затем, вдруг пожав плечами, на мгновение затих, а потом, блеснув зубами, с нежностью сказал:
— Слышите, проводы… — Прикурив папироску, радостно улыбнулся. — А гармонист, гармонист-то… Вы только посмотрите, как наяривает…
Я осмотрелся. И поначалу услыхал лишь один только тонкий, жалобный звук гармоники. А потом вдруг там, у старых берез, что росли почти рядом с платформой, увидел толпу народа. Да, это были проводы. Худенький, наголо остриженный парнишка в глубоком раздумье стоял в середине толпы и, слушая гармониста и поглядывая на девушку, видимо, невесту, стоящую рядом с ним, с расстановкой мял в руках сигарету, все никак не решаясь прикурить ее.
Ну а гармонист, то и дело приподнимая брови, тряс головой, а то порой, вдруг полусогнувшись, задыхаясь, так растягивал мехи, что цветастая материя на них, казалось, вот-вот лопнет, и тогда антоновские яблоки, нарисованные на ней, вдруг оживут и посыпятся провожающим прямо под ноги.
Гармонист невысок ростом. Худощавый, с обветренным, загорелым лицом, он не представлял особого интереса, не считая, конечно, его бархатных розовых шаровар, мастерски заправленных в коротенькие кирзовые полусапожки. Медаль «За отвагу» на его груди от времени так натерлась мехами, что солнце и в тени вспыхивало на ней.