"Какая слада, посмотрите на них, святых угодников, - подумал Шурка, - а вчера, слышно, чуть не подрались в своем пятистенке, опять чего-то делили и не поделили, - будут разъезжаться, строиться".
- Нет, постой, дай мне досказать! - кричал Максим. - Я-то, мужик, небось, господи благослови, гну хребтину свою в поте лица, с утренней звезды до вечерней. Прогневал всевышнего - град, засуха, ненастье в сенокос, в жнитво - все на мою грешную голову. Терпи! Молись! Проси прощенья!.. Не-ет, мужику надобно держаться господа бога и своего брата, крестьянина, подальше от богохульной мастеровщины!
- Да уж глядите, дорогуши, глядите в оба, не ошибайтесь! Краснобаев ноне уродилось - лукошками не соберешь, возами вози, деваться от них некуда, - ворковал довольный Устин Павлыч, забежав к мужикам на бревна по дороге домой на ночлег, постоянно торопясь нынче почище Вани Духа, занятый службой революции, как он говорил. Он ласкал всех голосом, отзывчиво-добрыми глазками и улыбкой во все обветренное, сильно похудевшее от забот и хлопот, веселое решительное лицо. - Свой-то своего никогда в обиду не даст - вот что нам надо помнить завсегда, - внушительно добавлял он.
- Свои тоже разные бывают, - перечили мужики, хмурясь. - Один стоя спит, другой лежа работает. Тот шутит, крутит, этот в твой карман лапу запустил и не хочет вынимать: тепло-о лапе-то в чужом кармане!
Устин Павлыч смеялся громче всех, щелкая крышкой стареньких серебряных часов. Ему, видать, очень хотелось побыть с мужиками на бревнах подольше, обо всем поговорить, да некогда, вот какая беда. Но все же он успевал всем своим сочувствующим видом, лаской, восклицаниями, хохотком показать, что заодно с мужиками, как и они, поглядывает в сторону усадьбы, барского поля, волжского луга и рощи в Заполе. Надобно, ой как надобно мирком да ладком договориться обо всем с генералом! Он, Устин, как член волостного земельного комитета, непременно поможет, погодите, выберет свободное времечко, а сейчас спать пора, дружки, баюшки-баю, завтра дел много.
- Революцию-то одевать, обувать, кормить надобно, - приговаривал он, прощаясь, уходя. - Она знать ничего не желает, ей подай, революции-то!
- Революции или себе? - не вытерпев, спрашивал дяденька Никита.
- Ха-ха-ха! - заливался Устин Павлыч, не обидясь. - И революции перво-наперво, и себе немножко за труды... как и все. А как же иначе? Да о чем вы тут сами-то на бревнах день-ночь кумекаете, как не о себе?! Хи-хи-хи!
- Много мы накумекали?.. А-а, пропади ты все пропадом! - начинали снова злобно рычать мужики, и ребятне становилось боязно; она разбегалась по домам спать.
Глава XVI
ГРОМ С ЯСНОГО НЕБА
Со станции все шли и шли, даже по ночам, солдаты и питерщики, и носился в волость и в уезд по своим новым делам и обязанностям на пегом, сбереженном от мобилизации жеребце, в тарантасе, Устин Павлыч с малиновым бантом во всю грудь. Бегал в усадьбу, таясь от народа, Ваня Дух - приценялся, говорят, к роще, к земле. И вдруг Быков стал туда же заглядывать, в усадьбу, когда бывал дома, не то по сельским делам навещал управляла, как обещал, не то по своим - не разберешь, и мужики насторожились. А глебовский верховод Шестипалый, как утверждали дотошные, всезнающие мамки, бросил сам бондарничать, скупал по окрестным деревням, у кустарей, готовую деревянную посуду, грабли, косья, шайки, решета - и возил на базар возами, перепродавал. Он сцапал будто бы у казны богатый военный подряд - доставлять круглый год из уезда, из волостей разные товары на станцию и рыскал всюду, искал, нанимал желающих возчиков, платил им, не торгуясь, и сам огребал барыши лопатой.
- Вот она, ваша слобода-то... грабят народ, казну, кому не лень. Спе-ку-ля-ция! - мрачно, отчетливо выговаривала новое для деревни слово Минодора и сжимала по привычке пудовые кулаки.
- А что же? Какая власть, такая и сласть, - охотно откликались мужики, косясь одобрительно на красавицу, вдову-солдатку. - Спекулятники завелись везде... да кулаком их не достанешь!
Проезжали изредка со станции и подводы что надо, как раньше, до войны, с сундуками, узлами и корзинами, перевязанными крест-накрест веревками, проволокой. На подводах торчали, нахохлясь, как вороны в дождь, редкостные питерщики в шляпах-котелках, в сапогах с лакированными голенищами, в городских складных пальто с поднятыми от ветра и пыли бархатными воротниками или в блестяще-черных, как сапоги, клеенчатых накидках-дождевиках. Они сами правили конями, не выпуская вожжей, поминутно понукая, а разодетые не по времени бабы, их обрадованные жены, в полусапожках и ковровых шалях, брошенных на плечи, разопрев, утираясь, топали селом пешком, возле груженых телег и дрог, чтобы животинам было легко тащиться с возом по шоссейке в гору. Эти питерщики сами отворяли себе воротца в поле, к Глебову, не ленились слезать, гнали ребятню прочь, когда та, по старой доброй памяти, пыталась подсобить открыть отвод - в тайной надежде на столичные гостинцы.
Проезжие не останавливались поздороваться с мужиками, покурить, поговорить, разве когда требовалось поить лошадей. Но и тогда, взглянув на бревна, где сидели мужики, они лишь молча дотрагивались до котелков, поспешно разнуздывая коней у колодца Косоурова, гремели неловко бадьей, цепью и старались поскорей ехать дальше.
Иногда кто-нибудь из сельских признавал знакомого.
- Лукьян Иваныч, никак?! - кричали с бревен. - С приездом! Насовсем, что ли, в деревню?
- Насовсем.
- Что же магазин свой бросил на Лиговке? Али торговать стало нечем?
- Совестью торговать не научился, других товаров нету, - бурчал приезжий, торопливо отъезжая прочь.
- Да была ли она у тебя когда, совесть-то? - тихо, про себя, говорили мужики с усмешкой, а которые и вздыхали завистливо: - Воз-то порядочный, еле прет чалый... Нажил добра, горбатый, конопатый!
- Почал, помню, нитками, иголками торговать с лотка... - рассказывал Косоуров, вспоминая Питер. - Опосля ларек сколотил из нетесаных горбылей, Лукьян-то. Сколько раз ломал городовой: портишь, чу, мне улицу... Выкарабкался на Лиговку - магазин открыл, аршинник, бабье обирало чертово!
Чаще со станции брели питерщики "на своих двоих", в картузах и кепках, как у Афанасия Горева, в косоворотках, в потертых пиджаках, с саквояжами и самодельными ручными сундучками, а то и вовсе с пустом. Еще больше шло солдат, иные с ружьями, без штыков, с холстяными, полными патронов грязными патронташами, заброшенными вместе с котомками за плечи. Эти солдаты уже не просили, а требовали у мамок хлеба, молока, у мужиков самосаду на закурку и с собой, про запас. Поев, покурив, подобрев, разрешали иногда ребятам подержать холодные, тяжеленные винтовки, даже щелкнуть ржавым, в пыли затвором. Но больше солдат проходило таких, что и сытые они оставались сердитыми, отнимали у ребятни ружья, драли за уши попавшихся под руку: "Не смей трогать, паршивцы, баловники, нашли игрушку! Мало ваших отцов поубивало, самим захотелось смерти, стервецы?!" Такие солдаты только и умели кричать криком на мужиков.
- За вас, дураков, в окопах, на митингах с офицерьем насмерть воюем, а вы тут ручками разводите, чешетесь, точите попусту лясы... Чего ждете? злобно спрашивал, кричал один такой долговязый фронтовик без глаза, стриженый, бритый, в аккуратной шинели нараспашку.
Все на нем было новое, что шинель, сапоги с голенищами, на редкость, что гимнастерка суконная, с расстегнутым воротом, что миткалевые, выглядывавшие на свет, свеже-желтоватые вязки нательной рубахи. Все чистое, а сам солдат лицом черный, как жук. Откуда он успел набраться грязи, черноты - не догадаешься, ведь из госпиталя, видно сразу - раненый, а с винтовкой, это тоже совершенно непонятно.
- Ну, чего ждете, спрашиваю? Распоряженья на землю от князя Львова? Не будет! - кричал одноглазый, дергая худой, пепельной шеей, и правый глаз его на темном лице сверлил мужиков буравом, горел и обжигал огнем, а впадина под левой, со шрамом, приподнятой удивленно бровью зияла глубокой пустой ямой пострашней костров и озер Василия Апостола.