— А что отец?
— Не знаю… Верно, и он где-нибудь отсиживается… Отсюда недалече, если судить по ходу, расстались мы совсем в виду этих домов…
Раде резко поднялся.
— Ты куда? — спросил хозяин.
— Иду…
Раде добрел до конной тропы и зашагал дальше. Подымаясь в гору среди этой безлюдной пустыни, он еще яснее почувствовал, что с отцом приключилась беда. Сжималось почему-то сердце, минутами казалось, что оно замирает. Время от времени Раде останавливался и растерянно озирался по сторонам. Что делать? Вон и хребет, он добрался почти до вершины… Идти дальше? И вдруг в снегу, у самого перевала, что-то черное… похожее на вывороченный пень… Раде рванулся вперед. Уже близко. Пригляделся: у самой обочины, уткнувшись головой в полный бурдюк, поджав под себя колени, словно упав ниц перед алтарем, лежал скрюченный человек; голова закутана кабаницей, в складки набился обледенелый снег.
Радино сердце на мгновение остановилось, потом заколотилось так сильно, словно хотело выпрыгнуть из груди. Собравшись с духом, Раде приподнял кабаницу.
— Отец! — вскрикнул он, схватил замерзшего за руку, желая его поднять. Рука была совсем холодная и уже окостенела. Вздрогнув, Раде снова позвал: — Отец! — Потом огляделся, снял с себя кабаницу, прикрыл замерзшее тело и кинулся обратно к домикам, с которыми только что расстался.
Ворвался в дом, сказал:
— Люди, погиб мой отец… помогите!
— Неужто погиб? — переспросил родич.
Мужчины, сколько их было в доме, поспешили за Раде. За ними пустился и кое-кто из соседей. Шли молча, торопились: впереди Раде. Пришли, сгрудились около покойника, глядят на покрытое теплой меховой кабаницей замерзшее тело.
Кто-то догадался развести костер, наломав сухих веток с голых обледенелых деревьев.
Люди теснились ближе к огню. К Раде подошел старейшина, в кабанице, с тюрбаном на голове:
— Сними, милый, с отца свою кабаницу и оденься: его уже ничто не согреет!..
Раде не шевельнулся, глядел, словно обезумев, то на людей, то куда-то в снеговую даль. Старейшина снял с мертвеца кабаницу, накинул на Раде и подвел его к огню.
Раде уставился на весело потрескивавший костер, казалось, только сейчас все понял, глаза его затуманились, слезинки все чаще и чаще сбегали по щекам…
Мужчины набили трубки, закурили, обменивались впечатлениями.
— Видишь, — заметил пожилой крестьянин, разглядывая бурдюки, привязанные к вьючному седлу, — лошадь опрокинула поклажу середь дороги, и покойный оттащил ее к обочине… Вон и след на снегу…
Поговорили об этом некоторое время. Кто-то напомнил, что пора решать, как быть дальше с покойником.
— Сказывают, — отозвался старейшина, — будто закон не велит трогать мертвеца, покуда не явится комиссия… Надо бы кому-нибудь сходить в город!
Пообещав заплатить какую-то мелочишку, послали бедняка соседа в городскую управу.
— Не худо бы взять решетки с телеги, что возят сено. Вместо носилок, — посоветовал тот же пожилой человек.
— А, да, да, нужно бы! — подтвердили остальные. — Да еще поперечины и гвоздей, чтоб укрепить носилки…
— Обязательно!..
— И еще одно, — заметил старейшина. — Следовало бы разжечь подле мертвеца костер побольше, чтоб оттаял… Поди, одеревенел совсем, вон стужа какая… Мороз едва ли скоро отпустит: увидите, как намучаемся, покуда его выпрямим…
— Да, да, верно! — подтвердили остальные. Раде слышит их разговор и обливается слезами.
Взгляд его машинально останавливается на скрюченном теле отца. Мертвый он и холодный, как эта огромная скала над ними; ушел — и нет его больше на свете…
В это мгновение Раде ощущал вокруг себя какую-то пустоту, некое свободное пространство, словно далеко вокруг не было ни единой живой души, кроме него. Словно он оторвался от всего мира и, как никогда до сих пор, в теплых слезах осознал и почувствовал в себе собственное бытие и силу жизни.
II
Спустя несколько дней после смерти Илии газда Йово послал Раде повестку с напоминанием о долге. Такие повестки он обычно рассылал должникам, когда хотел как можно скорее получить с них долг. И по содержанию, и по внешнему виду, и даже по качеству бумаги эти напоминания походили на судебные повестки.
— Сынок, вызвал я тебя, — сказал газда, когда Раде предстал перед ним, — чтобы привести в порядок счета. Думал, сам зайдешь… Знаешь, старик брал когда вздумается, а я давал… Придется, однако, отдавать.
Перелистывая страницы долговой книги, он продолжал:
— Видишь, не плачены даже проценты за прошлый год. Того, что мне покойный дал ко дню святой Екатерины, едва хватило на покрытие позапрошлогоднего долга по лавке, потом взято было еще сено… Ты читать умеешь? — спросил газда.
— Маракую маленько, да и то печатное…
— А где выучился?
— Самоучкой. Приятель покажет букву, а я вырезываю ее в горах на деревьях, покуда не запомнится, так сегодня, завтра, вот кое-чему и выучился…
— Очень приятно, что умеешь… Вот, погляди… — И поднес книгу к самым глазам Раде.
— Не разберу я ничего в этой книге! — сказал Раде, заглянув в нее, потом сконфуженно поднял глаза на газду. — Куда мне? Ничего я не понимаю, делай как знаешь…
— Не теряйся, сынок, соберись с силами, теперь все тебе решать, ты теперь старейшина в доме… Если ты не позаботишься, то кто же? А сколько тебе годов?
— Двадцать четвертый идет.
— Вот уже совершеннолетний!.. Работай, будь честен, береги каждый грош, — со временем как-нибудь выкарабкаешься из долгов… А я чем могу помочь? Старик оставил после себя огромный долг: купил эти земли, просил, умолял, вот я, грешным делом, и уступил… Потом, ей-богу, пожалел, да что проку: дело сделано, не воротишь! И вот на днях подсчитал: долга набралось тысяча восемьсот талеров с какой-то мелочью. Сюда вошли и сено, и товар из магазина, и проценты, вплоть до сегодняшнего дня…
— Уймища какая! — вырвалось у Раде.
— Да! Не мало… Но сожмись, сынок, ежели не станешь занимать, то и долгов не будет… Вот потому-то я тебя и позвал, чтобы ты знал, как поступать.
По дороге Раде раздумывал о долге:
«Вырос долг бог знает как, конца-краю не видно! Правда, и хозяйство стало больше; сейчас землей он богаче всех на селе; вышло по-отцовски, да что толку? Как ее всю обработаешь? Расходов уйма, поденные работы дороги, все подорожало. Своего сена едва-едва хватает скотине на зиму; коз, они самые плодовитые и самые для крестьянина выгодные, держать запретили, за табак платят, что называется, всего ничего. Налоги вноси, штрафы за порубку, за потраву и прочее плати, бед не оберешься… И все же, если бы выдался урожайный год, зажили бы не худо. Да, все бы хорошо, если бы не влез покойный отец в долги».
Жена все родит ему мальчиков: двое их, два сокола. Божица работящая, ласковая, мать — старуха душевная, да и Цвета с Павлом поладили. «Слаще хлебушка», — говорит о ней муж.
Раздумывая обо всем этом, Раде шагает вдоль своих земель и любуется ими, налюбоваться не может; гордость охватывает его, и он даже на время забывает о повседневных нуждах и долге.
Еще лежит она невозделанная, отдыхает, но вот-вот пригреет божье солнышко, создатель благословит тяжкий крестьянский труд, земля принарядится и, насытившись солнцем и дождем, оплодотворится и принесет обильные плоды.
«Будет хлеб, — подумал Раде, — будет много, очень много… Чего еще надо?»
И увлеченный этой мыслью, он ловко перескакивает с камня на камень, перебираясь через вздувшуюся речку, бурлящую громче обычного.
Незаметно наступила весна, она разбудила отдохнувшую землю и оживила безмолвную гору над селом, снова зазвеневшую птичьими и человеческими голосами.
То была первая весна после смерти Илии, и она принесла Раде надежду. Обходя свои поля, он прикидывал, подсчитывал, какие будут доходы, что продать и как сэкономить, чтобы выплатить газде Йово хотя бы часть долга.
Он избавится от лишнего скота, для которого зимой не хватает сена, но сено продавать не станет. Ведь то самое сено, что отец спускал по осени за бесценок, зимой приходилось покупать втридорога у газды.