Прекрасно сознавая свое превосходство в области практической деятельности, жена неоднократно выступала с предложением целиком принять на себя ответственность за все мои дела и обязанности. В домашнем государстве она жаждет моего отречения от престола, дабы я, добровольно сложив с себя бразды правления, подобно досточтимому Карлу V,^[30] удалился бы в своеобразное монастырское затворничество. На самом же деле заявить о своей власти мне удается разве что по отношению к камину. Благодаря искусству, с каким жена проводит в жизнь принцип, согласно которому определенные сферы по праву подпадают исключительно под женскую юрисдикцию, я, как человек по природе уступчивый, время от времени внезапно обнаруживаю, что незаметно лишаюсь то одной, то другой из своих мужских прерогатив. В воображении мне представляется, что я блуждаю по своим угодьям этаким праздным, неприкаянным, беспечным, не знающим никаких забот королем Лиром. И только какое-нибудь случайное обстоятельство неожиданно раскрывает мне глаза на то, чьей власти я подчинен. Однажды, в позапрошлом году, я увидел на хозяйственном дворе груды неведомо откуда взявшихся бревен и досок: явление это показалось мне странным и заставило всерьез поломать голову.

— Жена, — полюбопытствовал я, — что это за бревна и доски вон там, поблизости от фруктового сада? Не знаешь ли ты, чьи они? Кто их там сбросил? Меня не слишком радует, когда соседи вот так распоряжаются чужой землей — не лучше ли было бы сначала все-таки спросить разрешения?

Жена окинула меня сожалеющим взглядом.

— Вот так так, старик! Да разве тебе не известно, что я строю новый сарай? Ты что, не слыхал об этом?

Такова эта бедная старая дама, не устающая обвинять меня в самом жестоком над ней тиранстве!

Но вернемся к камину. Уверившись в том, что, пока существует данное препятствие, надежды на сооружение холла несбыточны, жена одно время носилась с несколько видоизмененным проектом, в деталях которого я так и не сумел толком разобраться. Насколько могу судить, речь шла о некоем сводчатом проходе — извилистом туннеле сквозь камин: начинаясь прямо под лестницей и старательно избегая опасного соседства с очагами, а пуще всего сторонясь главного дымохода, этот туннель должен был вести бесстрашного путешественника от парадной двери до самой столовой, расположенной в задней части дома. Иначе как гениальным план этот назвать нельзя: столь же гениален был замысел Нерона, задумавшего прорыть грандиозный канал через Коринфский перешеек.^[31] Боюсь подтвердить это под присягой, но, будь данный проект осуществлен, в отдаленном будущем какому-нибудь Бельцони^[32] с помощью светильников, развешанных на должном расстоянии, вероятно, удалось бы пробраться через кирпичную толщу и переступить порог столовой, где не предложить ему трапезы для скорейшего восстановления сил было бы вопиющим попранием законов гостеприимства.

Однако моя неугомонная супруга не прекращала критических нападок, причем ее планы переустройства не ограничивались нижним этажом, нет, тщеславные ее устремления шли по восходящей. Со своими проектами она поднялась на верхний этаж — вплоть до самого чердака. Для ее недовольства существующим положением вещей некоторые основания, надо признать, все же имелись. Дело в том, что помимо упомянутой выше маленькой галереи другого прохода наверх у нас нет. Причину всех неудобств моя супруга усматривала в камине, который, с присущей ей энергичностью, она презрительно почитала захватчиком. По всем четырем сторонам камина к нему лепились комнаты, с тем чтобы обзавестись своим собственным очагом. Камин не шел к ним — и они сами должны были идти к нему. В результате почти любая из комнат, подобно философской системе, сама по себе была лишь введением, переходом к другим комнатам и анфиладам, представлявшим собой, по сути, целую череду введений. Идущий по дому — как ему казалось, к определенной цели — обнаруживал, что достигнуть ее не в состоянии. Подобным же образом сбиваются с дороги в лесу: путешественник мог снова и снова обходить камин, возвращаться к исходной точке, начинать путь заново — и опять оказываться на прежнем месте. Поистине (говорю это вовсе не из стремления возвести хулу) на свете еще не было жилища, столь похожего на лабиринт. Бывало, гости оставались у меня не на одну неделю, и тем не менее то и дело с изумлением натыкались на какую-нибудь комнату, о существовании которой ранее даже не подозревали.

Устройство моего дома благодаря камину повергает непосвященных в глубокое недоумение, но более всего их озадачивает столовая, в которой имеется целых девять дверей — и куда только они не ведут! Посетитель, впервые у нас оказавшийся, естественно, не придает значения тому, в какую именно из дверей он вошел, но по окончании визита, собравшись откланяться, совершает самые курьезные промахи. Растворив первую попавшуюся дверь, он вдруг оказывается на ведущей наверх черной лестнице. Тут же захлопнув эту дверь, делает шаг к другой, однако в ужасе отшатывается от внезапно разверзшегося у самых его ног погреба. Распахнув третью, видит поглощенную работой служанку, которая при его появлении вздрагивает от неожиданности. Отчаявшись, он в конце концов расписывается в собственной беспомощности и заручается содействием надежного проводника, если таковой оказывается поблизости, и уж тогда только благополучно обретает выход. Однако забавнее всего попал впросак некий весьма утонченный молодой джентльмен, большой модник, проникшийся — и не без оснований — особыми симпатиями к моей дочери Анне. Как-то под вечер он явился с визитом и застал ее одну в столовой, где она коротала время за шитьем. Гость засиделся допоздна; затем, после затянувшейся изысканной беседы, в продолжение которой он не выпускал из рук шляпу и трость, приступил к длительному прощанию, беспрерывно отвешивая галантнейшие поклоны и пятясь назад, словно придворный после аудиенции у королевы; ни разу не оглянувшись, он раскрыл за спиной первую подвернувшуюся ему дверь, без труда перешагнул порог и старательно затворился в кладовке без окон, очевидно немало озадаченный тем, что в прихожей так темно. Вскоре послышался страшный шум и грохот, как если бы кошка нечаянно оказалась в посудном шкафу, дверь распахнулась настежь — и взорам вновь предстал молодой джентльмен, до крайности растерянный и удрученный. В величайшем смущении он обратился к моей дочери с просьбой указать ему нужную из девяти дверей — и склонная к проказам Анна, поведав мне впоследствии эту историю, особенно смеялась тому, какое удивление вызвала у нее перемена в манерах гостя: вся церемонность с него мигом слетела, и напоследок он держался по-деловому строго и вместе с тем необыкновенно просто. В нем появились даже невиданные ранее открытость и прямота: видимо, после того, как он неосмотрительно погрузил свои белые перчатки прямо в открытый ящик с тростниковым сахаром, вероятно воображая, что поскольку речи его так слащавы, то сахар ему сродни.

Серьезнейшее неудобство создавал камин и для гостя, когда тот в замешательстве пытался отыскать свою комнату, от которой его отделяло подчас множество посторонних дверей. Направлять его на верный путь с помощью указательных столбов выглядело бы, пожалуй, таким же чудачеством, как если бы сам гость стучался по дороге в каждую дверь, как поступает у Темпл-Бара^[33] августейший посетитель лондонского Сити — его величество король.

Словом, все мое семейство не переставало изливать потоки всякого рода жалоб, пока наконец моя супруга не выступила с радикальным предложением — уничтожить камин in toto.^[34]

— Что? — воскликнул я. — Уничтожить камин? Жена, изымать откуда-либо главную опору — занятие самое рискованное. Лишить спину позвоночника или оставить дом без камина — совсем не то, что извлечь из мерзлой земли лопнувшую водопроводную трубу. Кроме того, — прибавил я, — камин — это единственное в нашем жилище, что не подвластно времени. Если только на его величие не посягнут реформаторы, то и спустя века, когда стены нашего дома рухнут и обратятся в прах, камин будет гордо выситься, подобно монументу на Банкер-Хилл.^[35]