Кроме Саши, в палате лежали еще трое тяжелобольных. И за всеми с материнской заботой и терпением ухаживала Сашина мать - Прасковья Семеновна. Страдая за сына, отчаиваясь за его судьбу, она не могла спать, не могла находиться без дела. Разумом она не могла поверить в то, что ее мальчик, которого она родила и вырастила, в котором заключалась вся ее жизнь, мог умереть. Но сердце ее замирало от страшных предчувствий.

…Днем, когда больные уснули, Саша затих, перестал стонать и бредить, Прасковья Семеновна задремала сидя, привалившись головой к тумбочке. Она очнулась через несколько минут и испуганно метнулась к сыну.

Он лежал с открытыми глазами, устремленными в одну точку.

- Тебе чего-нибудь надо, Сашенька? - шепотом спросила мать.

- Ничего, - одними губами ответил Саша, не отрывая взгляда от той точки на потолке, которая кружилась, растягивалась, исчезала и снова появлялась.

- Тебе лучше, Сашок? - Прасковья Семеновна пыталась уловить выражение его глаз.

- Скажи им, чтобы… с Александром Александровичем… довели до конца, - раздельно сказал он и закрыл глаза.

Острая боль кольнула сердце Прасковьи Семеновны. Она схватилась за грудь и села на стул.

- Мама, а Стеша приходила?

- Не уходит от больницы, Сашенька! - заливаясь слезами, говорила Прасковья Семеновна. - Вон тут в березках и ходит все время. Сама - как березонька молодая. Кожу просит у нее взять.

- Не надо у нее… А у кого взяли, мама?

- У Сережи да еще у Коли Ласкина.

- Зря это они… - Саша снова закрыл глаза.

Прасковью Семеновну душили рыдания. Она неслышно вышла в коридор. Дверь в комнату врачей была открыта, и она услышала разговор, который не должна была слышать.

- Вы считаете, что надежды нет? - спросил женский голос.

- Никакой, - ответил главный врач. - Все, что мы делаем, делаем для очищения совести. К сожалению, мальчик обречен.

В глазах Прасковьи Семеновны потемнело. Она прислонилась к стене, чтобы не упасть.

В коридор вышел Илья Николаевич, высокий, полный, в кремовом халате, перехваченном на пояснице небольшим пояском.

Он увидел Прасковью Семеновну и понял, что она слышала его слова. Досадуя на свою неосторожность, он сердито сказал:

- Взяли моду допускать в больницу посторонних!

Прасковья Семеновна, маленькая, в серой косыночке на голове, в синем халате, с лицом иссиня-белым, умоляюще посмотрела на него. В ее больших серых глазах было столько страдания, что врачу стало не по себе.

- Пошли бы домой, отдохнули, мамаша, - мягко сказал он.

Прасковья Семеновна не ответила. Врач ушел. Она долго еще стояла в коридоре, потом, цепляясь за стену, медленно пошла в палату.

Илью Николаевича остановила Софья Васильевна:

- Вас в прихожей ребята дожидаются. Верно, всем классом пришли!

- Какие ребята?

- Из школы. Товарищи Коновалова.

- Опять товарищи! Только и делаю, что школьников принимаю! - ворчал Илья Николаевич.

В прохладной пустой прихожей, с желтыми бревенчатыми стенами и такими же желтыми скамьями с решетчатыми спинками, у большой холодной печи, занимающей треть стены, стояли мальчики и девочки. Их было не меньше тридцати, учащихся седьмых - десятых классов.

Илья Николаевич открыл дверь и удивился, что ребят было так много и что в прихожей, где они собрались, стояла необыкновенная тишина.

От толпы отделился Миша.

Как и все другие мальчики, он держал в руках шапку и безжалостно теребил ее белую меховую оторочку.

- Здравствуйте, Илья Николаевич! - сказал Миша и сделал какой-то странный полупоклон. - Вот все мы согласны дать кожу Саше Коновалову.

У Ильи Николаевича от изумления подскочили брови.

- Список вот, пожалуйста! - Миша расстегнул темно-коричневый меховой тулупчик с длинным ворсом, из бокового кармана черной вельветовой куртки достал бумажку и протянул ее врачу.

Илья Николаевич взял список, повертел его в руках.

- Это ведь очень больно, ребята! - сказал он.

- Мы знаем! - вздохнул самый маленький школьник в пальто с отцовского плеча.

- У Сережки взяли кожу, у Пипина Короткого - тоже. Они же вытерпели. Вот с меня и начните, я первый в списке, - сказал Миша и начал снимать тулуп. Руки у него заметно дрожали.

Доктор остановил его:

- Что ж, ребята, когда нужно будет, я вас по этому списку позову… Комсомольцы вы?

- Комсомольцы! - хором ответили ребята.

- Саша-то нашим секретарем был… Надолго, доктор, мы без вожака-то? - спросил Миша.

Он смотрел на доктора вопросительно и требовательно.

- Скрывать не стану, состояние Коновалова тяжелое…

- Он может умереть? - широко открывая большие, голубые глаза, спросил Никита.

Доктор вскинул брови, склонил голову, развел руками.

Несколько мгновений прошли в полной тишине.

- Возьмите кожу прямо сейчас!.. - умоляюще сказал Миша.

- Понадобится - обязательно возьмем, - пообещал Илья Николаевич. - Ну, а теперь до свидания!

«ОСТАВЬ МЕНЯ…»

С той минуты, когда на пожаре Стеша услышала крики о помощи и кто-то в толпе назвал Сашино имя, с той самой минуты для нее время словно остановилось, показалось, что молодость ушла и на свете осталась она одна-одинешенька, со своими несбывшимися мечтами, со своим неисходным горем.

Расталкивая толпу, она пробралась к мастерской и увидела, как вынесли Сашу с запрокинутой головой, с бесчувственно повисшими руками. Она думала, что он мертв, и не могла совладать с собой. Заломив руки, она закричала так, что вокруг нее все затихло.

Вместе с матерью Саши и его школьными друзьями она бежала за носилками до больницы, ничего перед собой не видя, спотыкаясь, как слепая. В больницу пустили только мать. Но толпа не расходилась, и среди Сашиных друзей у крыльца стояла и Стеша, без кровинки в лице, и ждала, как распорядится судьба.

Вот тогда-то в первый раз на крыльцо вышла Софья Васильевна и сказала:

- Состояние тяжелое. Ожоги занимают очень большую площадь. В сознание еще не приходил. Да и хорошо: хоть боли не чувствует.

Стеша отделилась от толпы, бросилась в березовую рощу, обхватила руками тонкое деревце, прижалась к нему щекой и неутешно заплакала. Вскоре ее нашла Зина Зайцева. Она обняла подругу и стала утешать:

- Ну успокойся, жив же он. Молодой, здоровый, выживет обязательно! Поправится, снова придет, сядет за свою парту. - И не удержалась, сказала то, что слышала в толпе: - Говорят, ожоги сильные, особенно лицо. Ну, пусть следы останутся. Ты же его не разлюбишь за это?

- Пусть обезображен. Пусть без ног, без рук, только бы жив! - рыдала Стеша.

- Вот как ты его любишь! - не то с удивлением, не то с завистью сказала Зина.

Она не знала еще такого чувства. Но Саша всегда нравился ей, и, если б не Стеша, не Сашино чувство к ней, Зина, конечно, дала бы волю своему сердцу.

- А другие, знаешь, на человека с лица смотрят, - продолжала Зина. - У моей старшей сестры, Лены, на фронте муж был ранен. Вернулся домой - узнать нельзя: на лбу шрам, на щеках рубцы, подбородок срезан. Так она в тот же день от него ушла. «Кажется мне, говорит, что это не он». Вот какая!

- Какая гадкая, бездушная!.. Нет, не любила она его!..

Стеша представила Сашу с рубцом на лбу, со шрамами на щеках, с изуродованным подбородком. Неужели бы поколебалась тогда ее любовь к нему? Нет! Никогда! Наоборот. Любила бы его еще больше, как мать любит больше других свое искалеченное дитя.

- А может, ты ошибаешься? Может, тоже разлюбишь, когда он вернется со шрамами?

- Уйди, Зина, оставь меня, мне одной легче! - умоляюще сказала Стеша, снова прижимаясь щекой к стволу березки.

- Нет, пойдем домой. Я тебя провожу, - опомнилась Зина. - Отец тебя еще на пожаре искал.

- Оставь меня, уйди! - повторила Стеша и опять зарыдала.

Зина удивленно посмотрела на подругу.