У турок есть еще обычай: не пьют вина — верно для того, чтобы разум был ясным, когда они мечом собирают дань и приношения своему султану и делят меж собой награбленную добычу.

«А нам, — говорят молдаване, — не надобно войны, не нужна кровавая добыча; нам сладко живется в нашей виноградной стране».

Есть, наконец, у османов и такой обычай: женщины для них, точно куры для петуха. Не ведают они любви. Отсюда-то и придет им погибель, ибо сыновья их — дети рабынь, и племя храбрецов у них переведется. А молдаване радуются любви, как радовался королевич Фэт-Фрумос[31], очутившись в царстве чудес.

Дьяк Раду встал с новой кружкой в руке:

— Я так мыслю, — сказал он. — Хороши у ваших милостей порядки насчет разговоров, вина и любви, как расписал их тут наш друг Алекса. В точности такие же порядки и у нас, мошненов[32] в Валахии; побратаемся же. Повеселимся часок. Коротка радость, потому и ценишь ее. Нынче мы добрую весть услышали: господин наш хорошо отдохнул, проснулся бодрый, посмотрел вокруг ясными глазами и улыбнулся цветку и девушке…

Жена управителя Мария тихонько подошла к дьяку и, не устыдясь, поцеловала в висок.

— Это от дэвиденской рэзешки, — рассмеялась она, — за твою добрую весть, Раду Сладкоустый. Выпейте, ваша милость, и за нашу матушку Олимпиаду, за то, что приносит она успокоение опечаленным и силу ослабевшим.

На мгновение разговор прекратился, и все, кто сидел за столом на крыльце, обратили взоры на входящего в ворота крестьянского паренька, пригнавшего с пастбища стадо гусей.

— А вот и наш храбрый Корницэ! — гордо заявила жена управителя. — Что тебе, сынок?

Корницэ поднял взлохмаченную голову с целой шапкой светлых кудрявых волос.

— Маманя, — отвечал он, — пригнал я гусей с гусятами, хочу дать им высевок.

— Ладно, сынок. Высевки в кладовой. Достань совком из ларя.

Но вдруг Корницэ застыл, уставившись на сидевших за столом гостей широко открытыми глазами.

Отбросив прут, он рысцой подбежал к крыльцу, поднялся по ступенькам, обхватил мать за шею и, пригнув ее к себе, зашептал:

— Маманя, я вижу тут на главном месте Илью-пророка — того, что мы повстречали ночью.

— Господи, сыночек, что ты! — перекрестившись, воскликнула Мария. Не говори ты таких слов, а то быть беде. Это дедушка Петря. Подойди поцелуй у него руку и займись-ка своими гусями.

Старик погладил мальчонку по голове и даже улыбнулся, когда Корницэ уставился на него глазами, голубыми, точно цветочки льна.

— На-ка, поешь пирожка, Корницэ, — ласково сказала Мария, нагнувшись к сыну. — Сам помалкивай, сынок, и Коману скажи, чтоб держал язык за зубами. Понял?

— Понял, — отвечал мальчонка, спускаясь во двор за своим прутом. Но было видно, что он в недоумении.

Йоргу укоризненно покачал головой и обратился к жене.

— И что с нашими детьми творится, — улыбнулся он. — Не хуже, чем с иными взрослыми. Ведь говорил я, просил, чтоб не шумели в деревне о наших гостях. Нельзя, жена, распускать вести по миру.

— Никто и не распускает, муженек, — возразила Мария. — Ни одна душа в Дэвиденах не знает о наших дорогих гостях. Да и с кем Корницэ беседует? Разве что с гусятами. А Коман, племянник наш, сам знаешь, еще сопливей и неповоротливей нашего Корницэ.

— А Бужор, старший наш мальчишка?

— Так ведь его не было в ночном. Ты сам послал его вчера с Черчелом в отару к пастухам. Он до сих пор не воротился. Не случилось ли чего с ним?

— Ничего не могло стрястись, — успокаивал Йоргу жену.

Затем обратился к гостям, призывая их не давать зубам покоя, как и полагается за столом в такой солнечный, радостный день.

— Я мыслю, — добавил он, — что в Дэвиденах у людей иные заботы. Через неделю, не раньше, дознаются они.

Только успел Йоргу высказать свое суждение, как с другой стороны подошли к крыльцу два рэзеша: один высокий, седовласый, с кожаным ягдташем на боку и балтагом в правой руке, а второй — пониже и более преклонных лет, в илике с круглыми серебряными пуговицами и в красных сапогах.

— Вот и наш староста, — крикнула с крыльца жена управителя, — дед Евгение, брат покойной моей матушки, царство ей небесное. А зачем он притащил с собой лесника Настасэ?

— Не я притащил его, племянница, а он меня, — ответил староста. — Мир вам, добрые люди.

— Пожалуйте к столу, — пригласил Йоргу вновь пришедших.

— Что ж, пожалуем, племянничек. А только мы не за тем пришли. Я еще утром услышал, что в нашей деревне гостят достойные ратники. А лесник Настасэ узнал про то еще раньше меня — от сына, он тоже ездил в ночное, да еще атаманом у мальчишек был. Пришел, стало быть, Настасэ ко мне, посидели мы, посоветовались, а теперь пусть он вам и расскажет, какое у нас горе. А я, стало быть, буду ему свидетелем и подмогой. Говори, батяня Настасэ!

Дед Петря сказал усмехнувшись:

— В какой великой тайне мы тут пребываем!

Староста Евгение горделиво поднял голову.

— Стало быть, мы не ко двору? — осведомился он.

— Нет, нет, — поспешил ответить старик Петря.

— Ну, тогда ладно. Выкладывай, батяня Настасэ, что хотел сказать.

— Да вот мы с челобитной к вам: замучили нас дикие кабаны, войной, проклятые, пошли на нас, — заговорил лесник, опираясь о балтаг. — Большая поруха на огородах в Дэвиденах. Приходят ко мне наши дэвиденские бабы и жалуются: топчут, мол, вепри на огородах горох и бобы. Ночь пропустят — на другую опять пробираются туда и чавкают, жрут стручки. И не столько съедят, сколько взроют да вытопчут. Подкараулил я как-то в полнолунье недругов, надо ж узнать, откуда и как они приходят. На том краю леса, откуда они спускаются к Молдове, есть овраг. Соберутся они стадом в устье того оврага, стоят, слушают. А сами не шелохнутся, ну будто камни. И только один, старый, бывалый кабан-секач, тихонько двигается к воде. То и дело останавливается, прислушивается, нюхает воздух. Спустится к броду, переплывет реку недалеко от омута. Выйдет на берег, опять остановится и присматривается. И враз дает повеление: «Брох!» Как только он подаст голос, все стадо спускается в воду и гуртом валит на тот берег.

Опять, значит, остановится, постоит малость. Потом вожак двинется вперед, да не опрометью, а не спеша, осторожно, озираючись. Подойдет, значит, к гороху и к бобам, шагнет разок, другой, нахватает полну пасть стручков, почавкает, опять остановится и слушает. А остальные ни-ни! Стоят на берегу, не шевелятся. Мне-то при луне все видно: большое у него стадо голов сорок, хряки, матки, поросята. И вдруг слышу: опять вожак приказывает: «Брох!» И все стадо идет к нему. Ломают, жрут, поднимают рыла, слушают и сызнова едят. А перед зарей поворачивают обратно и той же дорогой уходят. Ведет их все тот же старый вепрь. Сразу кидаются в реку и не успеешь оглянуться — они уж в том овраге, откуда вышли.

Вот что я видел, братья ратники. И ничего мы с ними поделать не можем. Придем с огнем, пошумим малость — несколько дней они не показываются; а хвать — они в другой стороне роют. Так что уж мы отдадим им те места, где они побывали да попортили посевы — лишь бы не повредили другие поля.

Лесник замолчал, выпрямился и, сняв с балтага руку, погладил седеющие усы.

— Вот что я скажу вам, государи и братья, — заговорил староста Евгение, сделав шаг вперед. — Помогите нам своим оружием, спасите нас от хитрых разбойников. Коли убьете сколько-нибудь или хотя бы прикончите старого вожака, они больше сюда не вернутся, поищут себе для разбоя другое место за семью долинами, семью реками.

— А когда же, по-твоему, нам надо выйти на эту охоту? Сей же час?

— Нет, добрый ратник, когда вашей милости будет угодно.

— Так сперва надо посоветоваться, а потом назначим день.

— И я так мыслю. Чересчур-то спешить не следует. А вам ведь еще надо получить дозволение на ту охоту.

— Но и задерживаться мы долго не можем.