Но тут же вернулась Настя и поставила на стол, рядом с чистым стаканом, крынку молока. Присев на скамью, вкрадчиво, сквозь зубы спросила:

— Значит, и Петенька Пыжиков тут? Выпейте, товарищ капитан, холодненького молочка, полезно.

— Вы меня извините. — Я, конечно… — запинаясь, хотел оправдаться Михаил, чувствуя, как блестят его глаза, а к щекам приливает кровь. Но затем он решительно подошел к столу, налил в стакан молока и нарочно сел рядом с ней. Отступать было нельзя: — Простите, Настя, вы меня о чем-то спрашивали?

— О Пете Пыжикове. Вы совсем невнимательный…

— Бывает… Да, Петр Тихонович тут с нами. Жив, здоров…

— А повидать его можно? — с усмешкой спросила Настя.

— Разумеется, можно. Отчего же нельзя, — неопределенно ответил Ромашков.

— Я обязательно хочу его видеть. Я давно с ним не встречалась и соскучилась. Он славный парень. Много знает стихов и, кажется, сам пишет! — в один дух выпалила Настя.

— Да, он начитанный, — пораженный таким оборотом дела, подтвердил Михаил. Он выпил молока и напомнил: — Но вы тогда говорили о нем другое…

— Мало ли что я могла говорить… Я тогда наговорила вам всяких глупостей. Стоит ли обращать внимание? С Петей мы друзья. Сколько раз вместе по горам лазали, в море купались. Помню, один раз дождик нас застал, пришлось под кустик сховаться… — колко продолжала наговаривать на себя Настя.

— Вот как, — удивился Михаил, принимая ее слова за чистую монету.

Чуткое ухо девушки уловило тон, в котором слышалось недовольство и скрытая ревность. «Признался бы сразу во всем начистоту, а то пришел, молочко попивает — и ни то и ни се», — с обидой и гневом думала она.

— Хотели мы с Петей вместе отпуск провести, — не унималась Настя, — да вот не пришлось. А когда его можно и где встретить? Вы далеко расположились? У вас там лагерь или как? Надо к нему сходить или написать записочку… Вы передадите ему? — теребя в руках скомканный платочек и повернув лицо к Михаилу, ласково и настойчиво спросила Настя.

Ошарашенный ее вопросами, Ромашков отодвинул недопитый стакан и сделал руками какой-то неопределенный жест. В обращениях с женщинами он был не искушен и наивен. Переписка, а потом встреча в Москве с Наташей оставили в душе нехороший след. Все как-то вышло грубо и пошленько. После было мучительно стыдно. А сейчас он по-настоящему страдал, не знал, как подавить разбуженную ревность.

— Вот и добре, — продолжала Настя. — Я сейчас напишу записочку и приглашу его к нам в гости. Он, наверно, бедненький, устал. Попрошу маму, чтобы баню вытопила, пусть Петенька помоется. Вы ему разрешите у нас погостить? Можно, да?

— Не знаю…

— А кто же знает? Разве это запрещено? У нас недавно был ваш полковник и просил дружить с пограничниками. С мамой нашей беседовал…

— Да разве в этом заключается дружба? Бани топить и молочком угощать? Что вы, милая Настя!

— Но вы же пришли и молочко попиваете… А почему нельзя Пете Пыжикову? Может, я за него хочу выйти замуж… не знаете? Настя поджала губы и отвернулась.

— Нет. За него вы, Настя, никогда не выйдете, — с неожиданным упорством и твердостью в голосе проговорил Ромашков.

— Это почему же?

— Потому что… — Михаил взглянул на нее в упор. — Потому что я сам на вас женюсь.

От напряжения Ромашков покраснел, как перец на грядке, опустил голову.

— Как вы сказали? А ну-ка, повторите! — почти выкрикнула Настя.

— Что сказал, то вы и слышали, — ответил Михаил, поражаясь в душе своему упрямству. В эту секунду он был уверен, что именно так и должно случиться. Теперь, после сказанного, он был способен на все.

— Замуж? За вас?

— Да, Настя. За меня, и ни за кого больше…

— Да какой же вы жених! — Настя громко рассмеялась. — А мне думается, что вы меня боитесь. Еще сбежите от невесты в день свадьбы.

Плохо соображая, Михаил, как в тумане, взмахнул руками, обнял ее за шею и несколько раз невпопад поцеловал в губы и широко открытые удивленные глаза. А потом, схватив фуражку, бросился к двери. Обернувшись у порога, задыхаясь, напряженно сказал:

— Уж если я решил, так решил! И прошу больше ни о ком не думать.

Настя осталась сидеть с опущенными руками и ничего не могла сразу понять.

Вошла Лукерья Филипповна. Остановившись в дверях, строго поглядела на дочь, спросила:

— Уж не этот ли твой офицер?

Зажав горящие щеки ладонями, Настя молчала. Она еще не опомнилась и не пришла в себя.

— Чего это он выскочил, будто его здесь кипятком ошпарили?.. Чуть меня не сбил с ног… А ты что, язык откусила? Что у вас тут вышло?

— Ой, не знаю, мама! — покачивая головой, прошептала Настя.

— Кто же знает? Доколе ты мне будешь морочить голову! Зачем он тут был?

— Значит, нужно…

— Говори толком. Чего щеки прижала?

— Мамочка моя родная! — глубоко, с тревожной радостью вздохнула Настя.

— Ну что?

Лукерья Филипповна присела рядом и потрясла дочь за плечо:

— Сколько еще тебя пытать?

— Пытай, мама, пытай…

— Ты, сдается мне, сошла с ума.

— Нет еще… Скоро сойду… Я замуж выхожу, мама…

Настя подняла на мать наполненные слезами глаза и чего-то ждала.

— Час от часу не легче!

— За то мне легче, улететь хочется… — Настя обняла мать и прижалась к ее щеке.

— Улететь-то можно, вот где сесть, — задумчиво проговорила Лукерья Филипповна. — Так это тот самый?

— Он, мамочка…

— И давно ты его знаешь?

— Сейчас это уже не имеет значения. Может, всю жизнь.

— Твоя жизнь еще коротенька, но только раньше времени не шуми. Не обманись.

— Я еще ничего не знаю, мама.

Обе они притихли и замолчали. Комнату наполнили вечерние сумерки, хотя на горных вершинах лежали еще солнечные лучи. Лукерья Филипповна выглянула в окно.

— Туча поднялась, дождь будет. Надо Миколку разбудить, а то потом уснет до полночи. Гляди ж ты, какая туча!

— Пусть будет туча, пусть гром гремит, а у нас, мамочка, что будет? — подняв голову, спросила Настя.

— Вот этого, дочка, я и сама не знаю, — ответила мать и нагнулась к люльке.

Над высокогорьем клубилась черная туча. Ветер рванул стройные пихты, они качнулись, словно кланяясь заходящему солнышку, и замерли в трепетном ожидании.

Глава тринадцатая

Еще не успело стемнеть, как в горах хлынул ливень. Ливни здесь бывают неожиданные и бурные. Крутобокие лощины с протекающими на дне ключами начинают тогда взбухать, наполняться темной от грязи водой, которая смывает все, что попадается на ее пути.

Пограничникам пришлось быстро свернуть свой лесной лагерь, перебазироваться в Дубовики и занять помещение сельского Совета.

Отдаленный поселок был расположен на южном склоне высокогорного перевала, окруженный мощными дубами, стройными и прямыми, как свечи, пихтами, старыми кряжистыми буками — давними старожилами этих мест. Дубовицкий леспромхоз заготовлял и разрабатывал ценную древесину, снабжал ею мебельную промышленность края.

Дождь лил беспрерывно. Над горными вершинами гуляла гроза. Освещенные вспышками молнии, ворочались сизые, лохматые тучи с вспененными, как седые гривы, краями. Еще недавно мертвый, притихший под солнечным зноем лес вдруг буйно зашумел и закачался от налетевшего ветра зеленой океанской волной. Укрылись, спрятались под густо растущим плющом лесные звери, в гнезда забились птицы, в норы залезли гадюки и прочие твари. Пестрая рысь, притаившись на корявом дубовом суку, зорко следила остекленевшими глазами за человеком, который, склонив голову, неподвижно сидел под деревом темным бесформенным комом.

Отбушевала гроза, затих ливень. Человек поднялся, стряхнул с одежды воду, поднял размокший под дождем гриб и стал жадно есть. Продолговатое пожелтевшее лицо его с горбатым носом сузилось и заросло черной щетиной. Когда он, чавкая губами, озирался по сторонам, темные впадины его глаз блестели зрачками так же свирепо и дико, как и у притаившейся на дереве рыси. Доев гриб, он, тряско вздрагивая от холодной лесной сырости, медленно зашагал по едва заметной, густой, заросшей плющом тропе.