— Не очень-то я сохну. Больно мне нужно сохнуть, — с некоторым упреком возразила Настя. — Лучше дайте-ка мне Миколочку, я его на прощанье искупаю. Водичка тепленькая есть, я как раз приготовила себе голову помыть. Иди до меня, Миколочка, братик мой черноглазенький!

Братишка протянул ручонки и крепко обхватил Настю за шею. От прикосновения теплых детских рук и от добрых слов матери у нее легче стало на душе, сердце наполнила радость, пропитанная тайной неутолимой жаждой любви и материнства.

После ухода Лукерьи Филипповны Настя налила в таз воды и посадила туда ребенка. Плескаясь и брызгая водой, Миколка смеялся и повизгивал. Смывая с его маленькой розовой спины мыльную пену, Настя приговаривала:

— Ой да, Миколочка! Как он любит купаться! А я, братик, и сама люблю в море поплавать. Завтра, как только приду, и с пирса вниз головой — бух!

— Бу-ух! — шлепая по воде руками, звонко повторял Миколка.

— Потом приду домой в свою каморочку, надену самое лучшее платье, где-нибудь подкараулю этого буку-капитана и скажу ему такие слова, такие слова!.. Уж я его растревожу, заставлю раскрыть те строгие очи, которые не хотят меня замечать! Эх ты, Миколочка, маленький тепленький карасик. Был бы у меня такой, я его каждый день мыла бы, кашкой кормила, да тетешкала…

Над Дубовиками, замирая, томится в притихшей зелени лесов ласковый, знойный вечер. В комнату прокрадывается солнечный луч и вместе с Миколкой полощется в медном тазике, скользит по стеклышкам мыльных пузырей, и в каждом таком пузырике, как в маленьком зеркальце, блестят озорные Настины глаза.

А Миколка радостно пищит, плещется, как настоящий карасик, и брызжет водой на новую Настину кофточку, такую же густо-синюю, как и вечернее небо. Пришлось кофту снять.

Миколка бултыхался до тех пор, пока не остыла вода и на его розовом тельце не выступила «гусиная кожа», однако вылезать не хотел, смеясь и озоруя, уклонялся от рук сестры. Сестра все же ухватила его, положила на разостланную на кровати простыню и стала надевать беленькую рубашонку.

В это время в сенцах громко залаяла собака. Настя оглянулась.

Смущенный и растерянный неожиданной встречей, на пороге стоял капитан Ромашков…

Глава одиннадцатая

Прорвавшийся нарушитель обнаружен еще не был. После двух стычек он уже знал, что его ищут, поэтому был крайне осторожен, увертлив и, видимо, отлично знал местность. Какое он взял направление, куда пошел, — высказывались разные предположения. Одни говорили, что нарушитель непременно пойдет на плоскогорье, где расположены пастбища, там он найдет себе пропитание. Другие думали, что он будет пытаться преодолеть Черные горы и уйти за главный хребет. Но Черные горы дики и труднопроходимы. Местные жители, взятые в проводники, помогли солдатам пройти глубоко в тыл и перекрыть самые дальние тропы. Командование решило взять под наблюдение не только дороги и тропы, но и населенные пункты.

За десять дней группа пограничников, во главе с майором Рокотовым и капитаном Ромашковым, в тяжелых условиях, по малопроходимым тропам, поднялась до границы старого лесного заповедника, форсировала несколько горных рек и речушек. На одиннадцатый день поисков пограничники, усталые, изнуренные большими переходами, спустились в район угодий Дубовицкого леспромхоза. Надо бы дать людям отдых, привести в порядок снаряжение и в первую очередь разбитую обувь.

В этой группе находился и старший лейтенант Пыжиков. Узнав от майора Рокотова, что группа подходит к Дубовикам, Петр обрадовался.

Он подсчитал, что по времени Настя должна находиться там. Хотелось повидать ее, многое сказать, заполнить свою душевную пустоту встречей с девушкой, которая, может быть, станет ему самым близким человеком… Он вспомнил, как еще недавно почти каждое утро, возвращаясь после проверки нарядов, он встречал ее у пирса — всегда веселую, бодрую, распевающую чудесные девичьи песни. Ведь и в тот день она просила проводить ее. Но на его голову свалилось это ужасное происшествие и придавило, как свинцовой плитой. Тяжко ему сейчас глядеть пограничникам в глаза. Они ни о чем не напоминают, но он чувствует, что у каждого из них на уме.

Из-за какой-то упрямой внутренней гордости Петр явно избегал Михаила и уклонялся от всякого с ним разговора.

Ромашков же с усиленной разведкой всегда находился где-то впереди. При встречах Михаил старался заговорить первым, но Пыжиков отделывался короткими фразами, отворачивался и уходил.

Еще на заставе, во время откровенных дружеских бесед, Петр не раз говорил — и верил в это искренно, — что он в жизни совершит что-нибудь необыкновенное и удивительное. И вот «совершил». Совестно было за сказанные тогда слова.

Перед Дубовиками Пыжиков оживился и повеселел. Как-то подтянулся, заулыбался чаще, поблескивая строгими глазами, и капитан Ромашков. На это были свои причины. После утомительного и тяжкого перехода воспоминания о девушке и белом платье с голубеньким бантиком казались особенно приятными и дорогими.

— Метеорологичка-то с рыбозавода, кажется, тут живет, в этих самых Дубовиках, — сидя на привале у костра, как бы между прочим, вспомнил Михаил.

— Да, вроде, здесь… А что? — поинтересовался Петр.

— Просто так… Встретить знакомую девушку да еще в такой глуши — ведь это хорошо?

— Кому как… — хмуро отозвался Петр.

— Я говорю про себя, — признался Михаил.

— А при чем тут ты?

— Мы с ней недавно очень мило беседовали, — улыбнувшись, ответил Михаил.

— Когда это было?

— В тот самый день, как ты обещался проводить ее в горы.

— Откуда тебе известно, что я обещался ее проводить? — начиная мрачнеть и волноваться, спросил Петр.

— Она сама мне рассказала.

— Не думаю…

— Ты же мне не говорил этого?

— Не помню.

— Вместе к ней зайдем, навестим ее.

— Можешь сходить.

— А ты не собираешься?

— Нет. Не знаю…

— А я хочу разыскать ее. Да и расспросить надо кое о чем. Она ведь здешняя. У них, наверное, и молока можно добыть. У родителей, поди, корова есть. Как ты думаешь?

— Не спрашивал, не интересовался, — бросая в костер щепочки, ответил Петр. — Что это тебя на молочко вдруг потянуло?

— Консервы так надоели, что смотреть не могу. С удовольствием выпил бы сейчас целую крынку молока да еще из рук такой хорошенькой девушки, как Настя.

— Давно ты заметил, что она хорошенькая?

— У меня есть глаза.

Пыжикову и в голову не приходило, чтобы черствый оказенившийся начальник заставы Ромашков, каким считал его Петр, мог заглядываться на девушку, которую он, Петр, наметил себе в жены. «Если и есть у тебя глаза, милый друг, то ты все проглядел!», — рассудил про себя Петр.

Глава двенадцатая

К Дубовикам подошли перед вечером. В порядке разведки Ромашков прошелся по проселку и решил заглянуть в крайнюю огороженную свежим частоколом хату. Адреса Насти ни у кого не спрашивал, а просто завернул потому, что увидел коровник. В этой недавно срубленной избушке он и решил заказать для солдат молока.

Михаил открыл калитку и, шагая дальше по садовой дорожке, отмахнулся от яростно лаявшей дворняжки и вошел в распахнутые настежь двери сеней. Осторожно переступив порог, он попал в кухню и остановился перед занавеской. Дальше была вторая комната, откуда доносился знакомый певучий голос. Не узнать его было нельзя, да и занавеска была отдернута, около кровати виднелись стройные загорелые женские ноги.

Услышав свирепый лай Косматого, Настя решила посмотреть, кто там пришел. Оставив братишку на кроватке, она быстро повернулась. Рядом за занавеской стоял капитан Ромашков. Словно желая защититься от неожиданного гостя, Настя подхватила Миколку на руки. Ребенок, обняв ее смуглую шею, прижался к горячему плечу, закрывая своим маленьким тельцем высокую, затянутую розовым лифчиком грудь. От волнения Настя забыла, что она не в кофточке, а Михаил не вспомнил, что надо поздороваться. Он стоял в дверях, как вкопанный в землю идол, и широко раскрытыми строгими глазами смотрел на рассыпавшиеся по плечам волосы, на крепкую фигуру девушки в короткой юбке с чистеньким милым ребенком на руках.