А я вот к вам ночью через окно мимо вахтера, мимо двух милиционеров… еще, может, поймают и припаяют мне вредительские намерения: покушался на советский электронно-счетный агрегат… А зачем мне покушаться, когда можно же по-хорошему… как-то договориться… Ведь правда? Найдем же и мы общий язык! Вы — работник учета. Я работник учета. Мы друг друга всегда поймем. А? Поймем? Поймем? — я спрашиваю… Ясно. Нет, тут уже не в экономии энергии дело… Просто оторвались от товарищей… Вознеслись, можно сказать. А не плюй в колодец. Сегодня вы мне скидочку, завтра у вас там заело что-нибудь или погнулся какой-нибудь рычажок, смотришь — грубая ошибка в графе «кредит»… Так разве ж я не пойму? Разве ж я не сумею спрятать данные, подогнать, чтобы вашему, так сказать, авторитету никакого, то есть, ущерба?.. А? Ладно. Ну вот что, давайте ближе к делу. Я вот тут кое-что собрал. Хотите пять тысяч? Пойдет? Сейчас получаете от меня пять тысяч и балансируете там своими электронами так, чтобы сошлось с моими цифрами. Это не столь уже трудно: я ведь тоже не дурак какой-нибудь. Мой баланс даже правдоподобнее… А? А?.. Молчите. А молчание — знак согласия. Ну куда тут вам сунуть-то? (Вынул пачку денег, сует в щель.) Видно, вам еще такими суммами не приходилось: не лезет… кхм… А вам не повредит? А то остановится весь механизм… Сейчас — техосмотр: как так? отчего? Глядь — а тут сумма… Ну хоть бы одно словечко вы мне проронили… Да, тяжелые наступили времена… Что ж, думаете, вы первый ревизор в моей жизни? Бывали, безусловно, и такие, что не берут. Всякий народ есть. Но он хоть о рыбной ловле с тобой поговорит… Скажет, за какую команду болеет… рецепт даст против какой-нибудь болезни. А эта молчит. Мало, видать, дал. Ладно — добавим. Бери. Бери-бери, не стесняйся, это ж я даю, Чекильцев С. П. (Сует деньги.) Понемножку хочешь? Давай поштучно примем: каждую сотнягу — отдельно… Не лезет. Ага! Пошло!.. Стой, стой, стой! Ну зачем же обратно?.. Ах так? Пренебрегаешь?.. (Поднял упавшие бумажки, пересчитывает.) Между прочим: одной сотняжки не хватает. Так-то. Да-да. Да-да-да-да. И нечего мне мигать своими искрами. Вот так. Могу при вас еще раз пересчитать. Вот смотрите… (Считает.) Нет, кажется, правильно. Извиняюсь.

Агрегатик, милый, не погуби!.. Детишки малые: старшему только-только «Москвича» купил… Дочь замуж выдаю, приданое готовим. Ну хоть до свадьбы задержи, ну сломайся там, напутай… К тебе же никакой статьи применить нельзя!.. Агрегатик, милый, ну не хочешь взятку, сделаем культурненько: говорят, ты в шахматы играешь. Давай так: одну партию на крупный интерес. Те же пять тысяч. Я тебе проигрываю, и тогда никакая ревизия… А? А?.. Молчит. Молчит проклятый! Ну хочешь, я тебя на свой счет в Сочи отвезу?.. Специальный вагон, три путевки на Ривьере: на одной койке тебе не разместиться… На руках каждый день буду носить на пляж… Нет, пожалуй, заржавеешь от купания… А девушки какие там — в Сочи. Хоть ты и агрегат, а ошалеешь. И все наши будут. Вечеринку сделаем. Вино «Кинзмараули». Цитрусы. Бананы. Приладим к тебе же проигрыватель — Вертинский, Лещенко, Шульженко… (Поет.) «О любви не говори, о ней все сказано…» А? Молчит. И чем его теперь расколоть, чтобы он пошел мне навстречу?!.. А если, на самом деле, расколоть вдребезги! Еще того хуже. Так получу десятку за липу в отчетности, а так — покушение на социалистическую собственность…

Слушай, агрегат, я с тобой последний раз, как с человеком, говорю: ты — мне, я — тебе. А если нет, тогда берегись! Себя не пожалею, уйду на все двадцать пять лет, но я тебе твои электроны-проводоны попорчу! Ну? Молчишь?!.. Пеняй на себя!.. (Замахнулся, ударил кулаком.)

Звонок тревоги. Человек мечется по сцене.

Идут! Бегут! Пропал я… схватят, как пить дать схва…

Шаги и голоса за сценой. Человек мечется еще быстрее.

Занавес

Из-за занавеса слышен нарастающий шум. Истошный вопль человека. Тени мелькают сквозь легкую ткань занавеса. Видно, как ловят человека. Пока внимание зрителей отвлечено, на авансцене у портала появилась кровать. На ней лежит под одеялом человек. Он начинает ворочаться и кричать. Постепенно затихает шум за занавесом. Исчезли метавшиеся там фигуры.

Человек (еще во сне кричит). У, проклятый агрегат! Пустите меня! Он все врет! Я ему ничего не давал… Это — не мои деньги… Обыщите его, у него сзади в счетном устройстве еще спрятаны аккредитивы и валюта!.. Он со всех берет! (Проснулся, поднялся на кровати.) А? А? Что? Кто кричит? Где этот агрегат чертов?!.. Фу, я, оказывается, спал… Неужели приснилось? (Кричит за кулисы.) Маня, который час? Маня, я никуда не уходил? И у нас не был этот… ну, агрегат? А? Не был? Ну слава богу…

Конец

«Слабый характер»

— Я знаю: я, конечно, сам виноват. Характер у меня чересчур мягкий. И плюс я очень любил эту Ваву… А ее мамаша мне сказала прямо:

— Моя дочь выйдет замуж исключительно церковным браком. Вы это учтите, молодой человек.

Я ей тогда же ответил:

— Я же ж комсомолец. Как же я могу идти венчаться в церковь?

А она:

— И пожалуйста. Я против ничего не имею. Можете потом в партию входить, я всецело — за. Но это — потом. А сперва будьте любезны — «Исайя, ликуй!..»

Так в церкви поют при венчании. Мне это потом пришлось выслушать своими ушами… Правда, не до конца…

Ну, безусловно, я пытался уговорить Ваву расписаться со мною в загсе, минуя церковь. Но Вава чересчур уважает свою мамочку и боится ее. Она проплакала пять суток подряд— Вава, но от религиозных предрассудков не отказалась. И тогда я, в порыве страстной любви к Ваве, совершил роковую ошибку: дал согласие на венчание в церкви. Тем более будущая теща мне пошла навстречу. Она заявила:

— Пожалуйста, никакой такой помпы мы делать не будем. И вы можете скромненько прийти в церковь сами по себе, как будто гуляя… А уж потом — ищи-свищи: был обряд, не был — никто толком не будет знать.

Нет, я, безусловно, не стал на такую позицию. Но я очень хотел соединиться с любимой девушкой, тем более, что я не знал, какая она есть глубокая мещанка с мелкобуржуазной психологией. Она же от меня после сама отказалась, когда… Ну ладно, изложу по порядку.

Как мы договорились, по традиции невесту в кисейной фате повезли в церковь на легковой автомашине, при искусственных цветах на голове и букете настоящих цветов в руках. А я должен был дойти туда отдельно, самым незаметным образом, пешком, не выделяясь среди прохожих, поскольку поселок у нас небольшой и все всё узнают моментально.

Вот, значит, я иду пешочком, делаю вид, что никуда не тороплюсь. Рассматриваю витрины в торговой сети, газеты на щитах, плакаты и так далее. Но направление имею на церковь. И надо же так, что на расстоянии двух домов от церкви я встречаю секретаря нашей комсомольской организации Степана Вихрова. Именно его!.. Вихров мне говорит:

— Здорово, Воронкин, чем можешь порадовать? Что-то я тебя давно не видел. Сползаешь из актива в пассив? А?

Я выдавливаю из последних сил улыбку и бодрым голосом возражаю:

— Отнюдь. Я всегда — тут, всегда на подхвате. Это ты, секретарь, загордился, пренебрегаешь рядовыми комсомольцами…

Вихров меня хлопает по плечу:

— Валяй, валяй, обожаю критику снизу! Куда идешь?

При этих словах у меня в животе будто струна какая-то лопнула. И это только при одной мысли, что что будет, если Вихров узнает, куда именно я иду!.. Но я нахожу в себе силы ответить:

— А никуда… гуляю, пока начнется девятичасовой сеанс в клубе: у меня взяты билеты… эп…