Шкиперу было лет под тридцать; русый, с задумчивыми голубыми глазами, с гладко выбритым лицом, на котором выделялись длинные усы, он был среднего роста и на первый взгляд казался даже тщедушным; это впечатление усиливалось от его голоса, мягкого и, когда он говорил тихо, почти женского.

Рулевого звали Яношем Фабулой; имя шкипера было Михай Тимар.

Чиновный «чиститель» восседал на приступке штурвала, надвинув брезентовый капюшон на лоб, так что виднелись только его нос и усы — и то и другое красно-бурого оттенка. Имя его не вошло в историю. В настоящий момент он жевал табак.

К судну привязан плот, на нем — шесть матросов; они изо всех сил налегают на огромное весло. Взмах — и все шестеро откидываются назад. Усилия гребцов помогают движению судна вперед, особенно когда оно идет против течения. К плоту привязана небольшая лодка.

В дверях каюты стоял человек лет пятидесяти и курил из длинного чубука турецкий табак. У него были восточные черты лица, и он скорее походил на турка, чем на грека, хотя, если судить по одежде — меховой кафтан и твердая красная скуфья, — человек этот явно выдавал себя за греческого серба. Однако внимательному наблюдателю непременно бросилось бы в глаза, что его бритые щеки были значительно бледнее нижней части лица, — видимо, человек этот лишь недавно расстался с густой бородой.

Вышеописанный пассажир был занесен в судовой журнал под именем Эфтима Трикалиса и являлся владельцем груза на зафрахтованной им барке — собственности купца Атанаса Бразовича из Комарома.

Но вот в одном из окон каюты показалось девичье лицо необычайной красоты, вполне достойное соседства святой Борбалы.

Лицо это отличалось матовой бледностью, вернее, кристально чистой белизной белого мрамора или алебастра. Белый цвет был так же органически присущ этому лицу, как черный — абиссинским женщинам или желтый — малайкам. Ни встречный ветер, ни пристальный взгляд мужчины, казалось, не способны вызвать румянец на бледные щеки девушки.

Это было еще совсем юное создание, не более тринадцати лет, но ее высокий и стройный стан, спокойное лицо с классическими чертами античной богини были столь совершенны, словно мать, нося ее под сердцем, не отрывала взгляда от Венеры Милосской.

Густые черные волосы девушки отливали синевой, как перья черного лебедя. Но глаза ее — о, чудо! — были темно-синими. Две тонко очерченные брови почти сходились на переносице, придавая лицу какое-то колдовское очарование. Дуги бровей словно создавали некий своеобразный нимб. Звали девушку Тимеей.

Таковы были пассажиры «Святой Борбалы».

Когда шкипер откладывал судовой рожок и, измерив оловянным лотом глубину реки, возвращался на свое место, он не упускал случая поговорить с девушкой, лицо которой в иллюминаторе казалось ликом мадонны в киоте.

Тимея понимала только по-новогречески, и шкипер обнаружил способность бегло изъясняться на этом языке.

Вот и сейчас он рассказывал ей о суровых красотах здешнего края, о красотах, наводящих ужас и страх.

Белолицая девушка с темно-синими глазами не отрываясь смотрела на рассказчика и внимала каждому его слову, но шкиперу казалось, что глаза ее устремлены мимо него на распустившиеся фиалки у ног святой Борбалы. Тогда он сорвал один цветок и протянул его девушке: пусть вдохнет она аромат цветка, может быть, он о чем-нибудь ей расскажет?

А рулевой между тем явно неодобрительно наблюдал за этой сценой со своего помоста.

— Вместо того чтобы рвать цветы из-под ног святой и дарить их этой девчонке, — хрипло ворчал он, — лучше бы поставил ракиту перед образом: помощь всевышнего была бы сейчас как раз кстати. Столкнись мы вон с тем каменным идолом, уж никакой Христос не поможет. Господи, спаси нас, грешных!

Эта тирада так бы и осталась безответной, если бы рядом не оказался «чиститель». Услышав слова Фабулы, он не преминул завязать с ним разговор.

— А что вас гонит в такую непогоду через Железные ворота?

— Что? — отозвался Янош, отдавая дань своей доброй привычке: отхлебнуть из плетеной фляжки, а потом уж отвечать. — А то, милостивый государь, что мы спешим. Шутка ли, ведь на судне десять тысяч мер золотой пшеницы. В Банате нынче недород, а в Валахии — богатейший урожай. Вот и везем мы пшеницу до самого что ни есть Комарома. Сегодня день святого Михая; коли не поспешишь — застигнет в пути ноябрь, а там, того и гляди, замерзнет Дунай и, не дай господи, застрянем в дороге.

— Вы что, всерьез полагаете, что Дунай в ноябре может замерзнуть?

— Не полагаю, а точно знаю. Зря, что ли, пишет про то комаромский календарь? Вон зайдите ко мне в каюту, он над моей койкой висит.

Но «чиститель» лишь глубже натянул капюшон и сплюнул в Дунай табачной жвачкой.

— Вот плевать в Дунай нынче не следует. Не любит этого наш кормилец. Что же касается комаромского календаря, то все, что в нем написано, — святая правда. Ровно десять лет тому назад предсказал он, что быть в ноябре морозам. Я тогда спешил домой на этой самой «Святой Борбале». Ну, известное дело, подняли меня на смех. А потом, двадцать третьего ноября, такая стужа началась, что посудины льдом сковало — кого у Апатина, кого под Фёльдваром. Вот тогда и пришла моя очередь посмеяться. Господи, спаси и помилуй! Эй, жми на весла, ребята, э-э-э-эй, взя-я-я-ли-и!

Ураган с новой силой обрушился на барку. Рулевому стоило неимоверных усилий удержать руль в руках. Струйки пота стекали по его лицу. И все-таки он справился. Как тут не наградить себя добрым глотком палинки? Глаза Фабулы еще больше налились кровью.

— Эх, помог бы нам Иисус миновать вон ту скалу! — вздохнул он, вновь напрягая все силы. — Держи весла, ребята! Нам бы только проскочить этот камешек!

— Да ведь их здесь без счета!

— Ну и что же? И другой проскочим, и третий, и тринадцатый, а деньги на помин души все-таки держи наготове, того и гляди, понадобятся.

— Слушай, — заговорил чиновник опять, заложив в рот щепотку табака, — я полагаю, ваше судно везет не один только хлеб?

Янош Фабула лишь покосил глазом на «чистителя» и пожал плечами.

— Мне-то что! Если на «Борбале» есть запретный товар, тем лучше. По крайней мере, не застрянем в карантине, поскорей доберемся до дома.

— Как так?

Рулевой изобразил на пальцах — подмажут, мол, и дело с концом. Чиновник, смекнув, видимо, что означает эта пантомима, рассмеялся.

— Вот чертовщина, — пробурчал Янош, — с тех пор как я был здесь в последний раз, снова переменилось течение. Не разверни я сейчас судно по ветровой волне, нас в два счета затянуло бы в пучину под Скалой Влюбленных. Видите, вон там, справа по борту, за нами плывет проклятущая рыбина. Это старая белуга, килограммов этак на пятьсот весом. Если эта подлая тварь состязается с судном, — жди беды. Господи, пронеси! Хоть бы поближе подошла, чтобы можно было загарпунить ее острогой. Господи Иисусе! А шкипер-то, шкипер все точит лясы с гречанкой, будь она неладна! Дал бы лучше сигнал форейторам. Нет, не к добру эта девка! Как взошла на судно, так сразу норд-вест подул. Разве такая может принести удачу? Бела, как привидение, и брови срослись, будто у ведьмы. Эй, господин Тимар, дай-ка сигнал форейторам, хо-хо-хо-о-о!

Но Тимар и не подумал взяться за рог; он продолжал рассказывать белолицей гречанке легенды о здешних водопадах и скалах.

Начиная от Железных ворот и далеко вверх по течению каждый островок, скала, пещера, утес имели свою историю, свою легенду, свое предание или полный приключений рассказ о похождениях разбойников. Об этом повествовалось в исторических книгах, в надписях, выбитых на прибрежных скалах, или в народных песнях, в изустных рассказах местных корабельщиков и рыбаков. Поистине это была необычная библиотека говорящих камней, на корешках ее книг стояли названия скал, и тот, кто умел листать эти страницы, прочитывал не один увлекательнейший роман.

Михай Тимар свободно листал страницы этих своеобразных фолиантов. Не раз и не два он уже проделывал путь на своем судне через Железные ворота. Каждый утес, каждый остров в здешних краях были для него поистине раскрытой книгой.