Следы Нептуна, бога морей, хранят окаменелости на вершинах горы Фрушка и причудливые ракушки в отложениях пещеры Ветеран; о боге огня рассказывают базальтовые склоны Пьетро-Детонате; третий творец, человек с железною рукой, прославляет себя пробитым в скалах трактом под каменистым сводом, устоями огромного моста из каменных глыб, а также барельефом, высеченным на скале в память о пробитом в каменистом русле судоходном канале шириною в сто футов, по которому ныне ходят тяжелые суда.

«Железные ворота», как зовется это ущелье на языках четырех народов, имеют двухтысячелетнюю историю.

Кажется, будто навстречу движется гигантский храм, возведенный великанами, это храм с пилонами-утесами, с колоннадой высотою с церковные башни, с причудливыми фигурами на карнизах, которые рисуются в воображении каменными изваяниями святых. Чертоги этого храма тянутся в глубь ущелья на четыре мили, и за каждым поворотом, за каждой излучиной реки чудятся все новые и новые чертоги, иной архитектуры, с иными диковинными изваяниями. Вот стена — гладкая, словно отшлифованный гранит, с красно-белыми прожилками — таинственными знаками провиденья; вот пурпурно-ржавый цоколь, словно отлитый из одного куска железа с косыми прослойками гранита — свидетельство смелых строительных приемов титанов-зодчих. А за новой излучиной реки уже виден портик готического собора с островерхими башнями, с теснящимися друг к другу базальтовыми колоннами. На закопченной стене то здесь, то там вдруг мелькнет золотисто-желтая полоска, будто золотой обрез киота: это сера — цветок руды. Здешние стены украшает и живая растительность; будто чьи-то заботливые руки развесили по карнизам и расселинам скал огромные зеленые гирлянды, — это кроны лиственных и хвойных гигантов, окаймленные пестрой лентой багряно-желтых кустарников, уже прихваченных осенними заморозками.

В проеме головокружительно высоких стен нет-нет да и откроется вид на долину — райский уголок земли, от него не оторвешь взора. Здесь, в мрачном бескрайнем скалистом ущелье, вечно царит хмурая мгла, а там, в долине, — некий сказочный мир, весь залитый солнцем, сияющий волшебный край, где деревья густо обвиты пестрой виноградной листвой и украшены алыми гроздьями.

В долине не видно людского жилья; узкий ручей, извиваясь, бежит по лужайке, и лани безбоязненно пьют из него. Ручей струится дальше, серебристой нитью спадая с горного склона. Тысячи и тысячи людей проплывают по Дунаю мимо этой сказочной долины, и нет человека, который, глядя на нее, невольно не задался бы вопросом: кто обитает в этом раю?

Но вот и долина остается позади, и снова глазам предстают очертания колоссального храма, открываются картины одна величественнее другой. Две скалы, близко подступив друг к другу, круто вздымаются к небу. Вон та нависшая вершина зовется Могилой апостола Петра, а гигантские каменные уступы по обеим ее сторонам — Собратья святого апостола. Между высоких стен мчит в своем каменном ложе могучий Дунай.

Величественный древний Дунай! По привольному руслу венгерской равнины он привык течь в торжественной тиши, шутливо шептаться с ивняком и ветлами, склонившимися к его водной глади, ласкать цветущие заливные луга в половодье, беседовать со старинными мельницами, тихо плещущими лопастями по воде; здесь же река, стиснутая скалистым ущельем, с яростью рвется вперед. Не узнать теперь Дуная! Старый седой великан вдруг превратился в пылкого юношу, в горячего и дерзкого бойца. Волны, пенясь, вздымаются над скалистым ложем реки. То там, то здесь посреди русла вырастает чудовищный утес, словно жертвенный алтарь. И нипочем разбушевавшемуся Дунаю скалистый гигант Бабагай, с грозным величием бьет он по венценосному утесу Казану, штурмует их, с высочайшим гневом обрушивая на каменные громады лавину вод, и, обойдя утесы, образует бурлящий водоворот на стремнине, чтобы потом опять с ревом броситься вниз по каменистым порогам, протянувшимся от одного берега к другому.

Кое-где река преодолела стоящие на ее пути преграды и, неистово пенясь, несется мимо скалистых глыб; в другом месте водный поток вдруг натыкается на могучий утес и заворачивает в сторону, беспрерывно долбя и подтачивая упрямо нависшие скалы. Обходя некоторые из них, Дунай образовал мели, не обозначенные даже на лоцманских картах. Эти песчаные наносы буйно поросли лесом и диким кустарником, они не принадлежат ни одному государству — ни туркам, ни венграм, ни сербам; это ничья земля, никому не приносит она дани, никого не признает господином над собой, край безымянный, лежащий вне цивилизованного мира.

В иных местах Дунай, наоборот, стер с лица земли полоски суши, похоронив в своей пучине кустарники, леса и хижины.

Скалы и острова разделяют русло реки на множество рукавов, скорость течения в них достигает в районе между Оградиной и Плависовицей десяти миль в час. Лоцман должен хорошо знать эти узкие протоки, ибо человек прорыл здесь единственный канал, по которому могут плыть большие суда; вблизи берега же могут проходить лишь мелкие суденышки.

В узких протоках, вдоль зеленых островков, омываемых дунайскими водами, человеческой рукой возведено своеобразное сооружение, необычное для здешнего ландшафта. Двойной ряд свай из крепких бревен, вбитых в дно реки, образовал клин, обращенный своим острием против течения. Это тони, где ловят белугу. Морские гости заходят в Дунай, устремляются вверх по течению и попадают в расставленную ловушку. Поворачивать назад — не в их обычае; рассекая волну, они стремятся только вперед, а проход все уже, уже, и вот, наконец, они оказываются в западне, откуда для них нет спасения.

Божественной музыкой напоен здешний воздух! Вечный монотонный гул реки порою кажется абсолютной тишиной, порою — божьим гласом, прозрачным и понятным. Слушаешь, как Дунай перекатывает волны через каменистые пороги, как бьет с размаху, словно гигантским хвостом, по откосам отвесных скал, как, захлебываясь, бурлит в водоворотах, как звенит на разные голоса в стремнине, и невольно немеешь, и страшишься услышать собственный голос в этом оркестре стихий, — особенно когда неумолчную игру волн подхватывает эхо, рожденное двумя рядами каменистых скал, и, усиливая во сто крат, поднимает до высот неземной музыки, словно звучат раскаты грома в сочетании с колокольным звоном и церковным органом. Корабельщики переговариваются только знаками, — в этих гибельных местах страшно проронить даже слово, и сознание грозной опасности так велико, что губы беззвучно шепчут молитвы.

Когда плывешь Железными воротами, между высоких мрачных стен, воистину чувствуешь себя заживо погребенным в склепе. А уж если поднимется бора — гроза дунайских речников!.. Бора — это ураганный ветер, и длится он иной раз неделю. Когда дует бора, Дунай в районе Железных ворот становится совершенно непроходимым.

Будь у Дуная лишь один берег скалистый, он мог бы служить защитой от боры. Но беснующийся между двумя скалистыми берегами ураганный ветер капризен, как смерч на улицах большого города: он обрушивается то сзади, то спереди, меняет направление на каждом повороте; кажется, вот уже он совсем утих, но нет, — вырываясь из засады, бора с удесятеренной силой набрасывается на судно, подхватывает его, вырывает кормило из рук рулевого, всем задает работу, в мгновение ока сбрасывает в пучину лошадей, тянущих по берегу судно, затем вновь меняет направление и, словно щепку, мчит потерявшее управление судно. По гребням волн клубятся водяные брызги и стелются, как поземка по степной дороге.

Река гудит колокольным перезвоном, набатом в Судный день — все сильнее, громче, — и даже самый отчаянный вопль утопающего тонет в этом сплошном гуле.

«Святая Борбала» и ее пассажиры

В ту пору, когда происходит действие нашего рассказа, по Дунаю еще не ходили пароходы. От Галаца вверх по течению, до самого канала Майначатарна, девять тысяч лошадей поочередно тянули берегом суда. На нижнем, турецком, Дунае ставили и паруса, на венгерском — обходились без них. Кроме того, множество суденышек контрабандистов, гонимых мускулистыми руками опытных гребцов, бороздили воды реки, разделяющей два государства. Самым ходким контрабандным товаром была соль. Государство сбывало на турецком берегу за полтора форинта то количество соли, которое в Венгрии стоило пять с половиной форинтов. Контрабандисты везли эту соль с турецкого берега обратно и продавали ее здешним жителям по три с половиной форинта. Таким образом, на этом выигрывали все — и государство, и контрабандисты, и перекупщики. Более дружественных отношений нельзя себе и представить. Впрочем, государство не довольствовалось выручкой и в собственных интересах установило вдоль всей пограничной полосы сторожевые посты. Службу на этих постах обязаны были нести вооруженные жители близлежащих деревень. Каждое село поставляло пограничных стражей, и в каждом селе были свои профессиональные контрабандисты. Следовательно, жителям оставалось только следить за тем, чтобы в контрабандный рейс направить стариков той деревни, молодежь которой несла пограничную службу. Это опять-таки было весьма славной местной традицией.