— Да, — сказала она внезапно. — Да, может быть именно так я и сделаю.

— Ну вот и хорошо, — запрыгали остальные. — Будь молодцом!

— А я не думаю, что так будет лучше, — закричала Люсиль.

— Да, — твердо сказала Иветт. — Я сделаю именно так, я пойду в фургон.

Цыганка сказала что-то мужчине на ступеньках. На какой-то момент он зашел в фургон, затем снова появился, спустился вниз по ступенькам, поставив малыша на еще слабые ножки и держа его за руку. Денди, в лакированных черных ботинках, узких черных брюках и плотном темно-зеленом свитере, он медленно направился с ковыляющим малышом туда, где старый цыган задавал чалой лошади овса под навесом из веток между двух скал; сухой папоротник прорастал среди мелких камешков, разбросанных по полу. Проходя мимо, он посмотрел на Иветт, глядя во все глаза, взглядом отрешенно-задумчивым и одновременно бесстыдно-лукавым.

Взгляд этот глубоко проник в ее душу, хотя внешне она осталась безучастной. Где-то глубоко в ее сознании запечатлелись необыкновенно чистые линии его лица, тонкого прямого носа, скул и висков. Необычная, изысканная чистота очертаний его тела, подчеркнутая плотно прилегающим зеленым свитером: чистота, как презрительная насмешка.

Он медленно прошел мимо нее пружинящей походкой, и ей снова показалось, что он сильнее ее. Из всех мужчин, встреченных ею раньше, этот единственный был сильнее ее, в ее понимании силы.

Не скрывая любопытства, она поднималась за женщиной в фургон, ее юбки хорошо сшитого из рыжевато-коричневой шерсти пальто плавно покачивались, почти открывая округлые колени под платьем из серо-зеленого сукна. У нее были прекрасные ноги, скорее стройные, чем полные. Необыкновенно тонкие чулки из мягкой оленьей шерсти создавали иллюзию длинных ног какого-то изящного животного.

На верхней ступеньке она остановилась и обращаясь к остальным, весело пропищала детским голоском, разыгрывая важную леди:

— Я не позволю ей задержаться надолго.

В проеме расстегнувшегося мехового воротника видно было бледно-зеленое платье, из которого выступала хрупкая обнаженная шея. Маленькая, вязаная из коричневато-рыжеватой шерсти, шапочка задорно съехала на одно ухо, обрамляя ее нежное свежее личико. В нем было нечто беззащитное, и в то же время властное и порочное. Она знала, что цыган смотрит на нее. Она мысленно ощущала чистую линию его затылка под черными, убранными назад волосами. Он смотрел, как она входила в его дом.

О чем поведала ей цыганка, никто никогда так и не узнал. Друзья ждали ее долго, проявляя нетерпение. Сумерки опускались на землю, становилось холодно и сыро. Над трубой фургона, в который зашла Иветт, шел дым, изнутри доносился запах вкусной пищи. Лошадь была накормлена и укрыта желтой попоной, два цыгана тихо беседовали в отдалении. В этом уединенном, отгороженном от внешнего мира карьере царило ощущение тишины и таинственности.

Наконец дверь фургона отворилась и появилась Иветт, чуть наклонясь вперед, она шагала длинными, чертовски стройными ногами вниз по ступенькам. Было нечто подавляющее, колдовское в окружающем ее ореоле молчания, когда она вот так вдруг появилась в сумерках.

— Мое отсутствие показалось вам долгим? — спросила она тихонько, не глядя ни на кого, оставаясь внутренне отсутствующей. Затем будто возвращаясь к действительности, своенравно вскидывая голову, сказала: — Я надеюсь, вы не скучали! Чай сейчас был бы очень кстати. Едем?

— Залезайте в машину! — сказал Боб. — Я заплачу.

Цыганка, звеня изумрудно-зелеными альпаковыми подвесками на многочисленных юбках, сошла по ступенькам вниз. Выпрямившись, стояла она в сгущавшихся сумерках, величественная, высокомерная. Розовая с большими рисованными красными цветами шаль накинута на ее густые черные вьющиеся волосы, смуглое хищное лицо, хитрый выжидающий взгляд.

Боб вложил ей в руку две монетки по полкроны.

— Немного побольше, на удачу, за ваших молодых подружек, — выпрашивала хищница. — Еще серебра, и это принесет вам удачу.

— Ты получила шиллинг на удачу, этого достаточно, — сказал Боб ровно и спокойно, направляясь к машине.

— Еще немножко серебра, немножко, на вашу удачу в любви.

Иветт, уже собирающаяся сесть в машину, внезапно выпрямилась, бросилась к цыганке и в благодарном порыве быстрым изящным движением вложила что-то в ее руку.

— Всяческих успехов и благополучия юной леди, и цыганское тебе благословение, — послышался вслед многозначительный, чуть насмешливый голос женщины. Двигатель заработал сильнее и сильнее, и машина пошла. Лео зажег фары и в тот же миг карьер с цыганами остался позади, канул в темноту ночи.

— Спокойной ночи, — прозвучал признательный голос Иветт, как только машина тронулась. Фары освещали каменную гряду внизу.

— Иветт, ты должна рассказать нам, что тебе сказала цыганка, — закричала Люсиль, наперекор тайному нежеланию Иветт что-либо рассказывать.

— О, ничего особенного, — ответила Иветт, и в голосе ее прозвучала нотка притворной теплоты. — Как обычно всем: темный мужчина, что означает удачу, и светлый, что означает беду; смерть в семье, если это была бы Бабуля, это не так уж и ужасно. И я выйду замуж, когда мне будет 23. И у меня будет много денег и много любви, и двое детей. Все было бы хорошо, да только знаешь ли, что-то слишком уж хорошо.

— Но почему же ты тогда дала ей больше денег?

— Мне так захотелось. Мне кажется, мы должны быть более снисходительными к таким людям, как они…

IV

Очень много шума и суматохи поднялось в доме пастора из-за Иветт и так называемого Витражного фонда. После войны тетушка Сисси вложила всю свою душу в основание фонда обновления витражей в церкви и воздвижение мемориала в память о тех, кто так и не вернулся домой. Но пожертвований было мало и памятник обрел уродливый вид надгробия перед часовней.

Это однако не охладило пыла тетушки Сисси. Она уговаривала прихожан, устраивала благотворительные базары, заставляла девочек участвовать в любительских театральных представлениях для ее драгоценного Окошечка. Иветт, которая хорошо владела искусством перевоплощения и любила преклонение, нравилось играть в театре и однажды она приняла участие в мелодраме под названием «Мэри в зеркале» и затем собрала пожертвования, предназначенные для уплаты в Витражный фонд. У каждой девушки была копилочка для денег Фонда.

Тетушка Сисси, чувствуя, что собранная сумма должна быть уже довольно значительной, однажды заглянула в коробочку Иветт. Там было всего пятнадцать шиллингов. Ее охватил зеленый ужас. «Где все остальное?» «Ох, — спокойно сказала Иветт. — Я их недавно одолжила. Да там их было и не так уж много».

«А как насчет трех фунтов и 13 пенсов за «Мэри в зеркале»?» — спросила тетушка с таким выражением лица, словно перед ней разверзлись врата ада. «О, я действительно их просто одолжила, но я могу вернуть их назад», — повторила Иветт.

Бедная тетушка Сисси! Зеленая опухоль ненависти взорвалась у нее внутри, последовала отвратительная сцена, заставившая Иветт задрожать от страха и нервного перевозбуждения.

Даже пастор был весьма суров.

— Если тебе нужны были деньги, почему ты не сказала мне об этом? — холодно сказал он. — И разве тебе хоть в чем-нибудь было отказано?

— Я… я не думала, что это так важно, — прошептала Иветт.

— И куда же ты их дела?

— Я думаю, что потратила, — сказала Иветт с широко открытыми, безумно испуганными глазами и вмиг осунувшимся лицом.

— Истратила? На что?

— Я не могу припомнить всего: чулки, вещи, потом часть денег я отдала в долг.

Бедная Иветт! Ее бесчисленные, пренебрежительно своенравные проделки сейчас излились на нее же как отмщение. Пастор был рассержен: на лице его появилось злое, ехидное выражение наподобие издевки. Он был испуган тем, что его дочь возможно унаследовала мерзкие пороки Той — Которая — Была — Синтия.

— Ты, наверное, уже не первый раз берешь чужие деньги, правда? — сказал он с холодной, презрительной усмешкой, показывающей, что в душе он не верил никому. Ничтожно сердце, в котором нет веры, достоинства и доброты. Он абсолютно не верил ей.