– А как насчет Михаэля Гайдна? Он очень способный музыкант, когда…

– Когда не пьет. А пьет он почти все время. Поэтому он и впал в немилость у его светлости. А теперь, когда у любовницы Брунетти появился незаконнорожденный ребенок и все об этом узнали, назначение его капельмейстером может привести к скандалу.

Ловкий маневр заставить его заговорить о сыне, подумал Леопольд и умолк.

– Кроме того, после смерти Адельгассера мы испытываем большую нужду в органисте.

– Значит, его светлость хочет иметь органиста, который умел бы к тому же хорошо играть на клавесине и сочинять музыку. Разве такого найдешь?

– Итак, вы сами видите, господин Моцарт, мы оказались в очень затруднительном положении.

Еще бы, торжествовал про себя Леопольд, но вслух сказал:

– Я не имею чести знать никого, кто отвечал бы требованиям его светлости.

Графине вдруг стало не под силу предложить то, ради чего она сюда явилась.

– Более того, я никогда не посмел бы рекомендовать кого-то его светлости, ибо чрезвычайно трудно найти музыканта, который подошел бы ему во всех отношениях.

– Браво! Какая жалость, что вы не на посту министра!

– Вы не хотите услышать мое искреннее мнение? – Леопольд снова замкнулся.

– Напротив, господин Моцарт. Именно поэтому я и пришла к вам.

– Ваше сиятельство, вы изволите мне льстить.

– Ни в коем случае. Вы разбираетесь в вопросах музыки, как никто другой в Зальцбурге. Вы побывали в Лондоне, в Париже, почти во всех музыкальных центрах Европы. Вам лучше знать, кто подойдет на это место, и кто нет.

– Кого бы порекомендовали вы, графиня?

– Вольфганг вызывал всеобщее восхищение повсюду, где бы ни выступал.

– За исключением Зальцбурга!

– Включая Зальцбург!

– Поэтому моего сына и уволили?

– Он сам попросил об увольнении, господин Моцарт.

– Его светлость дал нам понять нечто совсем иное.

– Его светлость был занят тогда другими делами: Баварией, Австрией, Пруссией, возможным вражеским нашествием. Его очень опечалила весть о кончине вашей супруги. И он шлет вам свое соболезнование.

– Его светлость все еще гневается на Вольфганга?

– Он, собственно, никогда на него не гневался. Был немного раздражен, и только.

– И однако, его светлость по-прежнему предпочитает иностранцев хорошим, одаренным немецким музыкантам.

– Теперь-то нет. Господин Моцарт, не могли бы вы написать сыну?

– О чем, ваше сиятельство?

– Ну, для начала о месте соборного органиста.

– Не могу! Сын мой посмеется над таким предложением. Да одно только жалованье никак не устроит его.

– Сколько же он потребует?

– Он ожидает заработать в этом году в Париже по крайней мере тысячу гульденов.

– Адельгассер получал всего триста гульденов.

– Но вам нужен не только органист. Вам нужен клавесинист, дирижер, композитор, и лучшего, чем он, вам не найти.

– Без сомнения. Но тысяча гульденов – огромная сумма.

– Потому, я полагаю, обсуждать это дальше бесполезно. Я ценю вашу заинтересованность, графиня, и знаю, что ваша главная забота, так же как и моя, – поднять музыку в Зальцбурге на более высокий уровень. Но мне следует заботиться и о будущем сына, ему нужны и другие гарантии. Например, предоставление регулярных отпусков, чтобы писать оперы. А пока мы только попусту тратим время, обсуждая этот вопрос.

– Обо всем придется подумать, но, возможно, нам удастся в конце концов прийти к обоюдному согласию.

Леопольд чувствовал себя настоящим Макиавелли – до чего ловко он заставил графиню выболтать тайные желания Колоредо – и гордился тем, как ему удалось повернуть дело. Но когда он сел писать Вольфгангу с Намерением поведать о предложении архиепископа, ибо, что бы там графиня ни говорила, а это было предложением, – он сознавал, что сын не поддастся на уговоры так легко, как он. Поэтому Леопольд особо подчеркнул:

«Я пишу, дорогой Вольфганг, вовсе не затем, чтобы уговорить тебя вернуться в Зальцбург, у меня нет ни малейшей уверенности, что архиепископ сдержит свое слово. Но если что-нибудь из этого и получится после всех моих стараний, они предложат тебе самые выгодные условия. И в случае, если тебя постигнет неудача в Париже, а к этому всегда надо быть готовым, отношение к тебе станет здесь гораздо лучше, чем прежде».

Заботы о делах сына отвлекали Леопольда от тяжелых мыслей и приглушали тоску по Анне Марии, что она, без сомнения, одобрила бы, пытался он убедить себя.

План действий показался Леопольду еще более разумным спустя несколько дней, когда от Вольфганга пришло горькое письмо с описанием трудностей его пребывания в Париже.

«Любимый Папа, печальная весть о кончине Мамы уже получена Вами, и я больше не буду останавливаться на трагических подробностях постигшего нас горя.

Мне предложили место органиста в Версале, с жалованьем 2000 ливров в год, но придется жить полгода при дворе и полгода в Париже. Кроме того, деньги эти, которые равняются 915 гульденам и в Германии представляли бы значительную сумму, в Париже – ничто; деньги тут прямо тают, а поэтому принять такое предложение было бы по меньшей мере неразумно. Да тут еще все в один голос твердят: пойти на службу к королю – значит быть забытым в Париже… А оставаться только органистом – ни за что!

Вы советуете мне, например, почаще делать визиты, заводить новые знакомства и возобновлять старые связи, но это невозможно. Расстояния здесь слишком большие, а улицы слишком грязные, чтобы ходить пешком; грязь под ногами такая, что трудно описать, нанять же экипаж или хотя бы портшез стоит четыре или пять ливров, а в Версале и того дороже. И все это – пустая трата времени, ибо тебе просто говорят комплименты и этим дело ограничивается. Просят прийти тогда-то – я прихожу, играю, а они восклицают: «Oh! C'est prodige, c'est inconcevable, с'est etonnantl Et adieu!»[16]

Но, даже согласись я все это терпеть, трудностей не стало бы меньше. Будь я хоть в таком месте, где у людей есть уши, чтобы слушать, сердце, чтобы чувствовать, и хоть какое-то понимание и вкус, я бы на все остальное не обращал внимания, но если говорить о музыке, то, к сожалению, приходится признать, что я живу среди настоящих ослов. Легро задолжал мне деньги, Новерр никогда не платит ни су за музыку, которую я пишу для его танцев, меняет ее так, что она становится похожа на ничтожные французские мелодийки, а герцог де Гинь, увольняя меня, вел себя просто оскорбительно.

Что же касается заказа на оперу – это и моя заветная мечта, но на настоящую оперу, а не на оперу-буффа. И можете положиться на меня, получив такой заказ, я приложу все усилия, чтобы прославить имя Моцартов, и не сомневаюсь в успехе. Но ни один здешний импресарио не обращает ни на кого внимания, кроме Глюка и Пиччинни. В Париже важнее всего задавать обеды всяким влиятельным особам, а я не горю желанием это делать, да и карман не позволяет. Кроме того, старые либретто, которые мне предлагали, не отвечают современному вкусу, а новые ни на что не годны, но хуже всего – парижский вкус, который с каждым днем портится все больше.

Последнее время меня одолевает такая грусть и тоска, что жить подчас просто не хочется. Я терплю Париж только из любви к Вам, но возблагодарю бога, когда мне удастся покинуть этот город, не испортив свой здоровый врожденный вкус.

Барон Гримм, которого я считал своим добрым другом и который после кончины дорогой матушки предложил мне поселиться у себя в доме – впрочем, это была идея госпожи д'Эпинэ, – резко изменил ко мне отношение. Барон отговаривает меня принять назначение в Версаль, и, с тех пор как он одолжил мне луидор на оплату счетов за Мамину болезнь и похороны, это стал совсем другой человек.

Он непрестанно поучает меня, как поступать в том или ином случае. И дает понять, что правильно я веду себя только тогда, когда слушаюсь его совета. Если бы не доброта и внимание госпожи д'Эпинэ, я бы здесь не задержался ни на минуту».