Погода стояла прекрасная, и дом был полон цветов, которые Мария-Елизавета сама расставляла в вазы — ведь по части букетов у ее фрейлин вкуса не больше, чем у горничных. Она очень хотела вернуться с мужем в Париж или Шамбор, пусть даже маршал будет не на виду и жизнь придется вести «далеко не барскую» — выражение, которое она услышала от Джузеппы и сама стала часто употреблять. Но, скажите на милость, почему у него такая кислая физиономия? В Бамберге, правда, скучновато, но два-три месяца можно выдержать. Крыло замка, которое им отвели…

Это было восточное крыло герцогского замка. Оно выходило на Каролиненплац. Напротив собора. Оттуда был виден весь спуск к Майну; здание замка, насчитывающее не более полутораста лет, трехэтажное, с мансардами под шиферными крышами, господствовало над черепичными кровлями старого города; с верхнего этажа открывался вид на расстилавшиеся за собором на юг и на запад зеленые просторы, глубокие долины, уходящие к Альтенбургу и Михельсбергервальду. Позади здания, со стороны Резиденцштрассе, был сад, а это большое счастье для детей. Правду сказать, было немного смешно отводить такое помещение для людей, приехавших в простом экипаже, всего с несколькими баулами. Крыло, в котором они жили с небольшим штатом немецкой прислуги, Антуаном и мадемуазель Гальен, сообщалось с главным корпусом дворца посредством анфилады залов и гостиных.

Мадемуазель Гальен, приехавшая с Марией-Елизаветой, была французской бонной при детях. На ее попечении лежало также белье, которое она чинила, чтобы не сидеть сложа руки и не предаваться праздным мыслям, пока дети играют или спят. Главным неудобством дворца в ее глазах было то, что приходится очень много бегать вверх и вниз по лестницам. К тому же детей поместили на третьем этаже, который тут можно считать четвертым, потому что комнаты первого этажа очень высоки и потому что эта часть здания стоит на склоне холма. Детская — просторная угловая комната — выходила одной стороной на площадь, а другой на примыкавшую к ней Каролиненштрассе, и уже с утра здесь было солнце. Для детей лучшего и придумать нельзя. А лишний этаж не смущал Бертье, который подымался в детскую по всяким пустякам, не обращая внимания на одышку. Мария-Елизавета заподозрила даже, что дело тут в мадемуазель Гальен, но, надо сказать, для этого не было никаких оснований. Просто он был хорошим отцом. Отцовство на склоне лет — кого это не преобразит?

Понятное дело, ему не нравится пиво, от которого он чувствует тяжесть в желудке, но ведь папа чрезвычайно внимателен к Александру: он прислал им несколько корзин с рейнским и токайским вином. Правда, князь Ваграмский очень плохо говорит по-немецки, но ведь в его присутствии все, по крайней мере в семье, разговаривают по-французски. Чего ему не хватает?

Нет. Говорить с Марией-Елизаветой о Франции бесполезно. Она подумает, что он тоскует по родине. Ну конечно, тоскует. В Гро-Буа он оставил охотничьих собак, которых так обожает. Бесполезно. Она не в состоянии понять. Они говорят на разных языках.

Почему маршал не хочет никого видеть? Не скажу, чтобы местная знать была так уж приятна, но, во всяком случае, это помогло бы убить время. Комнат здесь хоть отбавляй, гостиных — не перечесть. И при всем том невозможно иметь отдельные спальни, как последнее время в Париже: баварцев это шокировало бы. Огромная комната в бельэтаже с окнами на две стороны — в сад и на спуск к городу; мне всегда нравились такие комнаты, насквозь пронизанные светом, одно только неприятно — близость собора. Колокола отбивают часы. Бамбергцы очень гордятся своими колоколами, особенно двумя, названными Генрихом и Кунигундой в память короля Генриха II и его супруги, чьи мраморные надгробья, высеченные Тильманом Риманшнейдером, спят посреди собора. Когда Генрих и Кунигунда принимаются за работу, просыпаются даже в герцогской резиденции. Порой, проснувшись ночью от звона, Мария-Елизавета видела, что муж сидит на постели и смотрит в открытое окно — иногда в сад, иногда на город. Когда она тихонько окликала его, он не слышал. Его била дрожь. Она не могла понять, что ее разбудило — то ли колокола, то ли эта дрожь.

Как-то раз под вечер, поднимаясь к детям, она услышала голос мужа, говорившего с мадемуазель Гальен. Хоть это и было не в ее характере, все же она остановилась у двери. Он говорил:

— Вы родом из Турню, мадемуазель Гальен? Как странно! Я отлично помню Турню: чуть не полгорода — старинное укрепленное аббатство, ведь правда? Я останавливался в Турню, когда ехал из Италии… Как странно!

Мария-Елизавета открыла дверь: мадемуазель Гальен в глубине комнаты перепеленывала малышку, двое старших уже лежали в кроватках. Мадемуазель Гальен была занята не маршалом, он стоял очень далеко от нее перед открытым окном и смотрел вдаль, освещенный лучами заходящего солнца. Он оперся обеими руками об оконную решетку и согнул колени, словно приготовившись к гимнастическому упражнению.

— Как странно! — повторил он и, обернувшись и увидя жену, сказал ей самым естественным тоном: — Представь себе, мадемуазель Гальен родом из Турню.

Княгине Ваграмской, впервые в жизни слышавшей про Турню, это было абсолютно безразлично. Маршал через плечо пальцем показал жене на небо — оранжевое и лилово-красное — и сказал:

— Удивительно, какое у вас здесь яркое небо…

Правду сказать, французы были не в почете в Бамберге из-за того, что в свое время всячески подавляли вспышки патриотизма. Кучер Антуан совсем перестал ходить в пивную, где молодые люди, как сговорившись, чокались и кричали «hoch!» и в совершенно недвусмысленных выражениях прохаживались насчет его светлости. Маршалу не прощали расстрела в 1813 году пяти юношей — членов Тугендбунда. К тому же еще баварская королевская фамилия, недавняя союзница Франции, вызывала известную оппозицию, которую, по слухам, тайно поддерживали агенты прусского короля. Два или три раза к резиденции подступала с криками толпа, угрожая кулаками. Баварские жандармы разгоняли толпу, если только это можно было назвать толпой… Кроме того, молодежь с энтузиазмом приветствовала подготовку к войне с Францией, никто не сомневался в исходе боев, всюду пили за реванш, за гибель Наполеона, который сделал из Баварии королевство, а из Максимилиана I Иосифа, брата герцога Вильгельма, — короля.

Маршал ничего бы этого не знал, не будь у него преданного Антуана. Тот, само собой, рассказывал не все. Но по утрам, когда он приходил брить маршала, а Марии-Елизаветы уже не было в спальне, оба переживали приятные минуты. Высунув кончик языка, Антуан на минуту замолкал, склоняясь над его светлостью, кожа на лице маршала была туго натянута, так как полагалось предварительно засунуть клиенту за щеку серебряную ложку… затем он брал на кисточку новую порцию мыла и принимался распевать — не петь было свыше его сил — те песни, что пели у него на родине: он был из Берри и не отделался от тамошнего говора. Бертье, которого прежде это очень раздражало, только теперь заметил, какой у Антуана красивый голос, какой приятный тембр, как верно он поет. И даже каждый день с нетерпением ждал, когда наступит время бритья. Он сразу переносился на родину…

Обдумывая очередной шахматный ход, Бертье вел долгие беседы с тестем. Большой разницы лет между ними не было. Герцог Баварский, человек весьма деликатный, понимал чувства зятя, его тревогу за родину, он сообщал ему новости в возможно менее обидной для его слуха редакции. Он интересовался несколькими знаменитыми шахматистами, с которыми Бертье в молодости был лично знаком и встречался в «Кафе де ля Режанс».

— Не говоря уже о вашем Наполеоне — он, как я слышал, не ударит в грязь лицом перед профессионалами… А что вы скажете об этом гамбите, голубчик, не ожидали?

Такие сценки происходили в очаровательном кабинете стиля рококо, с окнами в сад. Но даже здесь настигали их Генрих и Кунигунда.

В конце апреля Бертье решил отправить своих в Гро-Буа, и на сей раз граф Монжела́ не счел себя обязанным докладывать по начальству, так как сам маршал не уезжал из Бамберга. Итак, Мария-Елизавета с детьми и мадемуазель Гальен сели в берлину, намереваясь добраться до Франции через Швейцарию, но в Штокахе генерал принц Гогенцоллерн приказал задержать карету, потому что у отъезжающих не было визы штаб-квартиры Союзных армий. Вынужденное возвращение жены дало почувствовать маршалу, как крепка его клетка. Он написал дяде Максу, баварскому королю. Безрезультатно. Здоровье Бертье пошатнулось: он воспользовался этим предлогом и отправил в Гент его величеству Людовику XVIII письмо, в котором покорнейше просил в дальнейшем не рассчитывать на его услуги… Его величество как раз рассчитывал на услуги Бертье в качестве командира небольшого армейского соединения, которое должно было представлять монархию при союзниках, уже начавших стягивать войска в Бельгию. Война была неминуема. Война против Франции. И Бертье в почтительном письме к Людовику XVIII снова отказался служить ему.