Хотя кто его знает, быть может, он топит в вине свои любовные страдания, а может быть, то, что сейчас происходит, до такой степени потрясло его, что он вот напился и потерял всякое достоинство… Как бы то ни было, говорить с этим человеком бесполезно — сейчас он не в себе. Прощай…

Трик ждал хозяина у дверей кабачка, привязанный к железному кольцу, и, пока Теодор отвязывал его, мимо прошла группа гренадеров в медвежьих шапках. Жерико посмотрел, нет ли среди них Марк-Антуана. Нет… Гренадеры, имевшие довольно жалкий вид — неряшливые, небритые, в уже выцветших, помятых мундирах, о чем-то говорили между собой, то с громкими выкриками, то опасливо понижая голос, как люди затравленные, вдруг вспоминающие, что этого не надо показывать… То и дело у них срывалось с языка имя Эксельманса, и тогда голоса их дребезжали, как надтреснутое стекло. Эксельманс… Это уже становилось каким-то наваждением: никто не говорил о Наполеоне, а только об Эксельмансе. Произносили его имя с деланной развязностью, которая, однако, никого не обманывала.

По правде сказать, паника, которую имя Эксельманса вызывало в колонне королевских войск, во всех ее эшелонах, у всех отставших, а также ошеломляющая быстрота, с какой всем становились известны диспозиции и намерения главной квартиры, были вполне объяснимы. При выступлении из Гранвилье лица, командовавшие арьергардом, бывшие в курсе событий, сведения о которых доставлялись через курьеров, и лица, ответственные за целостность колонны (если можно так назвать ужаснейшую кашу, где все смешалось: военные отряды и толпы беглецов, обозные фуры и коляски с багажом господ офицеров королевской гвардии), — лица эти решили воспользоваться привезенными вестями для того, чтобы подбавить прыти отставшим. Во всех войнах, при всех больших отступлениях всегда наступает момент, когда из-за усталости армии, из-за невозможности поддерживать в ней бодрость и дисциплину обычными средствами прибегают к психологическому воздействию. И случается, что с психологией, которая нередко бывает опасным оружием даже в руках писателей-романистов, господа командиры обращаются, как дети с заряженным ружьем.

В арьергарде, разумеется, шла артиллерия Казимира де Мортемар, что лишь усложняло обстановку: ведь если артиллерии пришлось бы открыть огонь, то, конечно, стрелять она могла бы только назад. Поскольку легкая кавалерия, которой командовал граф де Дама́, на этом этапе шла в авангарде, эскортируя принцев, командование всеми остальными частями возложено было на господина де Рейзе, возглавлявшего, как известно, роту королевского конвоя за отсутствием его командира, герцога Граммона, находившегося при особе его величества. Впереди конвоя двигались гренадеры Ларошжаклена, как бы пролагая путь остальным. Тони де Рейзе мог считаться истинным дворянином, ибо он отдавал свои силы то бранным подвигам, то любовным приключениям. В отношении своих подчиненных он был склонен держаться той же стратегии, что и с женщинами, за которыми ухаживал: он считал, что не грех и прилгнуть им ради того, чтобы добиться своей цели. И вот он подозвал к себе трех-четырех молодых гвардейцев, лично известных ему, так как один из них приходился ему родней, а остальные были сыновьями его старых приятелей, и, взяв с этих юношей именем короля клятвенное обещание не выдавать источника, из коего они получили сведения, приказал им распространить по всем частям королевских войск и по всему обозу слух, что кавалерия Эксельманса быстрым аллюром гонится за колонной и что на боковых дорогах уже замечены притаившиеся императорские кавалеристы; лишь только императорская конница нападет на королевские войска с тыла, тотчас же прискачут и эти всадники; кроме того, Узурпатор, как известно, отличается изворотливостью: он выслал вперед в почтовых каретах, в качестве обычных пассажиров, своих солдат, переодетых в штатское, у которых, однако, в саквояжах спрятаны мундиры, и в нужный момент, когда войска, верные королю, прибудут в ту или иную деревню, у них создастся впечатление, что деревня эта уже захвачена Наполеоном. Молодым вестовщикам не запрещено было вышивать свои собственные узоры по этой канве, и они не отказали себе в таком удовольствии — врали из презрения к отстававшим и обезумевшим от страха трусам, следовавшим за ними в экипажах, врали отчасти и для забавы, поддавшись игре воображения, а раз пример был подан сверху, ложь принимала обличье преданности делу монархии.

— Ах да… Главное, не забудьте сказать, что мы повернем на Дьепп… Пусть эта новость служит утешительным добавлением к страшным известиям и внушает надежду, что цель близка, кошмар скоро кончится и мы погрузимся на суда.

— Как? Мы повернем на Дьепп? Но ведь тогда нужно было бы идти Омальской дорогой.

— Нет-нет, отнюдь! Мы обязательно должны пройти через Абвиль: там нас ждет его величество, а из Абвиля мы, перегруппировавшись, в полном порядке двинемся на запад, сделаем короткий переход и таким образом расстроим планы преследователей, которые заняли линию Соммы, рассчитывая втянуть нас там в сражение.

Совершенно очевидно, что при таких условиях «секретные сведения командования» распространялись мгновенно. Однако молодые глашатаи, затесавшись в колонну, не могли оставаться равнодушными к возгласам ужаса, которыми встречали их откровения женщины, к отчаянию, охватившему измученных пешеходов, которые брели через силу, к страху простуженных, больных юнцов и старцев, и, отказавшись от неприятной обязанности пугать людей, юные вестовщики принялись фантазировать вовсю; заметив, что их болтовня действует удручающе, тогда как предполагалось, что ужас, словно удар кнута, прибавит беглецам прыти, они стали сочинять небылицы о засадах, перестрелках, стычках, в которых мушкетеры и гренадеры нападали врасплох на кавалеристов Эксельманса и брали их в плен.

— Да вот сами спросите у гренадеров… вот они, как раз впереди нас идут…

А от этих вымыслов рассказчики с легкостью переходили к безудержному сочинительству, мимоходом сообщая «самые достоверные» сведения, якобы полученные от пленных эксельмансовцев, о последних событиях, происходивших во Франции. Оказывалось, что верные правительству войска отбили у Наполеона Гренобль и Лион, его высочество герцог Ангулемский с триумфом встречен на Юго-Западе страны, где весь край поднялся против Бонапарта, и теперь герцог движется к Парижу на соединение с Вандейской армией. Но пока что приходится остерегаться егерей и драгун Эксельманса, которые грозят отовсюду: лезут с тыла, занимают поперечные проселочные дороги, устраивают засады, подстерегают в лесах. «Ну-ка, шевелитесь, ребятки! Живей, веселей! До Абвиля уже недалеко, а там вас ждет его величество… И все получат награды: кресты, нашивки, должности».

Перспектива повышения в чине могла, конечно, увлечь кадровых военных, но не случайных солдат — например, на волонтеров-правоведов она не произвела должного впечатления, а скорее наоборот: безусым воякам, еще старавшимся, несмотря на усталость, шагать строем (я имею в виду именно их, а не тех, которые уже в Бовэ сели в повозки и с тех пор перестали надеяться на любые награды), посулы, которыми думали их приманить, как жеребенка куском сахара, казались оскорбительными, и они загрустили еще больше.

Дойдя до Эрена, они совсем выбились из сил. Их было пятеро: худой и долговязый очень бледный юнец, низенький брюнет с нежным девичьим голоском, красавец с пепельными кудрями, которого портило только нервное подергивание верхней губы, и еще двое, совсем заурядной наружности, — все они от изнеможения чуть не плакали. Они считали нужным примера ради идти пешком и до сих пор великим усилием воли еще держались, отказываясь сесть в повозки вместе с товарищами. Но в Эрене, увидя у дверей кабачка черный фургон с зеленым брезентовым навесом над козлами, запряженный парой белых першеронов (а может быть, лошадей булонской породы), они остановились и, посоветовавшись, зашли в питейное заведение, где, вероятно, находился возчик.

Странный возчик! Щеголеватый молодой человек в цилиндре, который он снял и пристроил на стойку, взлохмаченный и бледный, с толстыми дрожащими губами; вероятно, он всю ночь провел в дороге — до того было измято его довольно поношенное платье. Видимо, он основательно выпил. Во всяком случае, взгляд у него был какой-то странный. Девица, подносившая ему вино, хихикала, но совсем не к месту: ничего смешного не было в речитативе, лившемся из его непослушных уст. В кабачке было полно народу — крестьяне, солдаты; одни пили у стойки, другие сидели за столиками.