— И что тогда?

— Попытается удрать за границу.

19

Комната — восемь шагов в длину, шесть в ширину — не имела окон. Свет проникал через большую — метр на два — застекленную раму в потолке. Благодаря ей комната напоминала оранжерею. Сходство это забавляло Александра Лаврухина. Устоявшийся кисловатый запах опиумокурильни говорил о том, что выращивались здесь отнюдь не благоуханные орхидеи. Стены были оклеены зеленоватыми обоями, которые давно потеряли первоначальный цвет. Вся мебель состояла из стола и стула. Впрочем, большего и не требовалось — принимать здесь гостей подполковник Лаврухин не собирался. В углу стопкой лежали матрацы. На верхнем — подушка с наволочкой не первой свежести и английский клетчатый плед, одолженный самим кочи Джафаром. Еще имелась деревянная лестница, стоявшая у стены. По ней через форточку можно было выбраться на крышу. Этим путем во время облав уходили курильщики опиума — разная шушера. Люди посолидней пользовались дверью. Она выводила в лавчонку краснобородого толстяка Аббаса.

Более надежное убежище трудно было себе представить.

Первые два дня после того, как надежды на выступление рухнули, Лаврухин ничего не предпринимал. Он старался отоспаться, успокоить нервы, сбросить нечеловеческое напряжение последней недели. С наступлением темноты, захватив плед, он выбирался на плоскую, покрытую киром крышу. Лежал, вглядывался бездумно в черную, усеянную звездной пылью пропасть.

В памяти вставал Париж, бистро на улице Риволи и оживленное лицо Юрия, с удовольствием уплетавшего пирожное. Этот пятилетний мальчишка не давал унывать. «Слава богу, мы русские», — повторял он слова Суворова, с уморительным высокомерием поглядывая на любезного гарсона. Юрий был сыном сослуживца, капитана Федора Меньшикова, который умер в Константинополе. Лаврухин взял мальчишку к себе. Сейчас мальчик находился на попечении хозяйки квартиры, мадам Ферро.

Звездная тишина ночи навевала грусть. Вспоминались отец, сестра. До них отсюда было рукой подать — два квартала. А мнились они далекими существами из иной, будто во сне увиденной жизни. В ней были какао по утрам, чинная гимназия, портрет государя в рост в актовом зале, поездки на дачу, когда Саша садился на козлы и мастерски управлялся с лошадьми, была парусная яхта и мечты об университете. Между той жизнью и этой, между ним и его близкими легли годы трудной и кровавой борьбы. Он, человек, бесконечно преданный белому движению, имеющий честь быть близким сподвижником героя Добровольческой армии генерала Кутепова, вынужден мириться с тем, что его родная сестра крутит амуры с большевиком, с чекистом. Возможно, с одним из тех, кто арестовал Красовского.

Ах, Красовский, Красовский... Где он допустил промах? Умный разведчик, фантастической храбрости и огромной воли человек, он не раз играл со смертью и переигрывал ее. На фронте трижды побывал в тылу у красных. Ему к тому же везло. Когда в Харькове брали конспиративную квартиру большевиков, он ворвался первым. Подпольщик направил на него наган... Промахнуться было невозможно, стрелял в упор. Но — осечка... Родился в сорочке, — говорили про Красовского. Именно ему Лаврухин обязан нынешней относительной безопасностью. Красовский сумел убедить кочи Джафара зарезервировать за ним укрытие в опиумокурильне.

Он учел все. Немусульмане в караван-сарае, как правило, не жили, и, следовательно, искать здесь русского никому, даже чекистам, не придет в голову.

Где же все-таки Красовский допустил просчет? Выдал кто-то из офицеров? Возможно. Теперь немало трусов среди бывшего доблестного русского офицерства. Ведь если доложить генералу, не поверит: из полутора тысяч живущих в Баку офицеров едва семьдесят человек согласились принять участие в восстании. Это, собственно, и предопределило бесславный финал. На что способна сотня-другая штатских фендриков, едва умеющих владеть револьвером! Муссаватисты — наиболее серьезная военная сила, у них широкие связи с антибольшевистскими группами в уездах. Но эти себе на уме, все тянули, надеясь побольше выторговать. И дотянули. Чека одним ударом покончила с подпольем. Во всяком случае, кочи Джафар, человек осведомленный, сообщил, что военный комитет арестован в полном составе. Взяты также будущие «члены правительства»: врач Кузнечик, юрист Джафаров, бывший коммерсант Смертюков, управляющий нефтепромыслом Сеид-Хан к многие-многие...

Впрочем, не в привычках подполковника Лаврухина было обманывать себя. Как человек военный в душе он не верил, что кучке заговорщиков удастся захватить власть в Баку. Успех восстания он видел в другом. Перед отъездом Кутепов сказал ему:

— Мы с вами, Александр Милиевич, прошли большую войну и кое-чему, полагаю, научились. Не будем прожектёрами. Речи о русском мужичке, который, лишь поднеси спичку, немедленно воспламенится и сбросит иго большевизма, — все эти речи оставим господам бывшим правителям России для званых ужинов. Взглянем на вещи трезво. Возможно, в Закавказье вы никого не воспламените, кроме кучки эсеров и нефтепромышленников. Возможно, вам не удастся свергнуть в Баку власть большевиков. Ваша задача — поднять восстание. Именно сам факт восстания важен. Кронштадт — на севере, Баку — на юге, антоновцы — в Тамбовской губернии... Понимаете? Важно создать у союзников впечатление неустойчивости большевистской власти, широкого сопротивления ей. Вам ясно, подполковник? Создать впе-чат-ление... Если это удастся, у нас завтра же будут и деньги, и оружие, и все, что хотите.

Лаврухин работал, как вол, Шел на любой риск. Борьба захватывала. Не только не истощала, но прибавляла сил.

Пока представители групп и партий вели пустопорожние переговоры о портфелях, он создал роты и взводы из бывших офицеров, назначил командиров, разработал подробнейшую диспозицию, каждому взводу назначил место и указал цель. Одной из главных задач было разгромить Чека и освободить арестованных, перестрелять на квартирах членов республиканского и городского комитетов партии. Все это могло произвести впечатление, да еще какое. Но в Чека, видимо, не вчера узнали о заговоре и сумели подготовиться, упредить удар.

Что ж, в большой борьбе временные поражения неизбежны. Большевики заигрывают с обывателем, вводят новую экономическую политику. Как бы эта политика не вышла для них боком.

Впрочем, теперь оставалось одно: смотреть на звезды и ждать. Трижды в день без аппетита пережевывать пищу, которую приносит краснобородый потомок Магомета. Вспоминать женщин, которых любил. Комиссаров, которых пускал в расход. Триумфальное вступление Добровольческой армии в Ростов, в Новочеркасск, в Харьков... Главком Деникин в автомобиле... Раскатистая команда «К встрече спря-ява-а..!» Вспоминать, вспоминать. Вспоминать заново, потому что все уже было вспомянуто, когда он жил у Красовского. Вечерами пили коньяк, бренчали на гитаре, вполголоса пели романсы и армейские куплеты. Оба жили надеждами. Маленький, верткий, не только лицом, но и порывистыми движениями напоминающий рысь, Красовский разворачивал карту России и громил большевиков на всех фронтах. В нем пропадал Наполеон.

Лаврухин, замаскированный бородой и усами, свободно ходил но городу с черной полированной палкой. Однажды издали видел отца, но не подошел. Конспирация есть конспирация. Тогда обстановка еще казалась вполне благополучной. Встревожившее было вначале знакомство чекиста Донцова с Зиной, оказалось, не имело ни малейшей связи с фактом его пребывания в Баку. Встречавшиеся на улице знакомые, даже одноклассники, не окликали его — не узнавали. Да и фамилию он носил самую что ни на есть пролетарскую — Сапелкин. Военный ветеринар.

Гром ударил внезапно. Около двух пополудни в замочной скважине клацнул ключ. Лаврухин подумал, что это Красовский, и в ночных туфлях вышел в прихожую. Сердце ошпарило, будто кипятком. В дверях стоял затянутый в черную кожу усатый красавец с кобурой на боку. Вспышка в мозгу: «Конец!» Сунул руку в карман — хотя бы застрелиться... И услышал нечто совершенно неправдоподобное.