Добров, Карабанов и я стали думать, как поступить, чтобы и запрет вышестоящего штабиста обойти, и в то же время не налететь на неприятность.

Решили так. Если кто-либо из посторонних спросит, скажу, что вылет разрешил я. Добров подтвердит, что не сообщал мне о запрете.

Сейчас даже как-то странно вспомнить об этом. Но так было. Мы чувствовали себя победителями. И очень хотели вырвать из тьмы прошлого, по-видимому, мужественного и честного человека. Ведь не так уж много бывших белых офицеров нашли силу, чтобы прийти к своему народу с повинной…

Наступило утро 17 ноября. Проснулись мы рано, по авиационной привычке сразу поглядели в окно. Облачная пелена все еще закрывала небо. Она лишь немного приподнялась. Вылетать было нельзя, но все равно пошли на аэродром.

Холодок бодрил. У «хэвиленда» кипела работа. Пудовые бомбы подвесили, пулеметы подготовили. Добров мудрил над картой. Рябов и моторист наскоро, прямо на старых трехцветных кругах, накрашивали красные пятиконечные звезды.

Наконец небо посветлело, свежий ветер немного разогнал облака. У нас тоже все было готово к вылету. Рябов сел в кабину, сосредоточенный, даже суровый. Вижу, как ему подбадривающе подмигнул Карабанов. Сел в машину и Добров. «Хэвиленд» оторвался от полосы и, набирая высоту, взял курс на юго-запад.

Скажу по совести, разные мысли роились в моей голове во время томительного ожидания. Правда, вскоре прилетели из Джанкоя летчики группы Арватова и немного отвлекли.

С Рябовым и Добровым мы условились, что они пройдут в глубь моря километров на сто. Но уже заканчивался второй час полета, пора было возвращаться. Карабанов начал осматривать «сопвич», готовясь к взлету, а я все смотрел на горизонт.

О том, что случилось в воздухе, мы подробно узнали только вечером.

…Самолет идет под самой кромкой облаков. Добров никак не налюбуется новыми, диковинными приборами в своей кабине. Внизу проплывает Севастополь. В бухте ни одного судна. Пустынен порт. Впереди — пепельное марево. Холодная, безжизненная равнина моря пуста. И чем дальше, тем ниже провисают тяжелые облака.

Добров и Рябов замечают вдали что-то похожее на дымки пароходов. Но облака все сильнее прижимают их к морю. Самолет уже идет над самыми волнами. Продолжать полет опасно.

— Веня, пожалуй, пора назад: врежемся в море, — передает летнаб.

Но летчик, ничего не отвечая, упорно продолжает полет. Видимо, он представил в это мгновение обшарпанные грязные суда, идущие курсом на Босфор, крейсер «Корнилов», на котором удрал «правитель и главнокомандующий Юга России»…

— Иуда, предатель, негодяй! — вдруг гаркнул Рябов.

С каким удовольствием он искромсал бы сейчас бомбами и пулями каюту-салон черного барона!

— Что ты орешь? Венька, с ума сошел! Идем в тумане! Разворачивайся домой! — кричит в переговорное устройство Добров.

«Хэвиленд» круто разворачивается.

— Петя! — взволнованно, глухо отвечает в трубку Рябов. — Спасибо тебе, что помог понять. Какое счастье не плыть неизвестно куда…

Добров приподнимается со своего сиденья и, протянув руку к передней кабине, похлопывает летчика по плечу.

Самолет идет домой. Впервые за войну Добров везет бомбы назад, на аэродром. Но так и должно быть: ведь наступил мир… За него и воевали.

Вот далеко впереди в нежной просини показалась тонкая нитка суши. Широко открытые глаза Рябова смотрят на нее не мигая. Светлая полоса берега быстро растет, поднимаясь над горизонтом. И вот уже отчетливо видны родная земля, широкая бухта, Севастополь. Грань побережья оторочена белой каймой прибоя. Над волнами играют чайки. Земля! Милая, родная земля отцов наших…

— Как хороша Россия! — говорит Рябов. — И какое счастье летать для нее!

Полвека спустя

С тех пор прошло почти полвека.

Несколько лет назад в Москве, в большом зале Центрального дома авиации и космонавтики имени Михаила Васильевича Фрунзе, собралось много народу. Поздравляли меня с пятидесятилетием начала службы в авиации.

Я прожил жизнь нелегкую, но счастливую: шел прямо, той дорогой, о которой мечтал в юности. И вот этот памятный вечер. Нет слов, чтобы передать мое волнение. Не каждому суждено в конце пути — в ярко освещенном зале, где хранятся реликвии, дорогие для каждого, кто любит небо России, — увидеть сотни близких людей. Друзей и боевых товарищей — ветеранов: летчиков, инженеров, ученых. Тех с кем вместе пришлось пройти почти всю жизнь — воевать, служить, летать, работать.

Почти все вспоминали войны, в которых довелось нам добывать мир: империалистическую, гражданскую, Великую Отечественную. И мне почему-то пришли на память рассказы о некоторых летчиках, оторвавшихся от Родины. Бывший штабс-капитан дезертир Модрах, бросивший 2-ю боевую авиагруппу накануне Октября, работал в Лондоне приказчиком в мелком мануфактурном магазинчике. Бывший белый генерал, «дубовый» летчик и держиморда Степанов стал в Париже не то швейцаром, не то судомойкой в ресторане. Шебалину «повезло» больше: работал шофером такси.

Два бывших врангелевских летчика, кстати самых лучших, Иван Лойко и Павел Качан еще в 1923 году вернулись в Советский Союз. Похитив самолет «бреге» из королевской пилотской школы в Югославии, они совершили мужественный перелет через горы, в облаках. Но бензина для того, чтобы долететь до России, у них не хватило. Пришлось сесть в Румынии. Оттуда они с большим трудом вырвались на Родину. Их простили, и они служили в советской авиации.

Бывший командующий врангелевской авиацией генерал Ткачев прошел тяжкий путь. Прекрасный летчик, выдающийся авиационный командир, он загубил свой летный талант, свое будущее, выступив против родного народа. Большую часть жизни Ткачев прожил на чужбине. Накануне второй мировой войны работал преподавателем лицея в Югославии.

К чести его, он наотрез отказался сотрудничать с гитлеровцами. В 1945 году не бежал на запад, а явился к Советской власти с повинной. Был осужден, отбыл срок наказания, а когда некоторые лица в Париже стали хлопотать ему иностранный паспорт, он не захотел уезжать из России. Уж Ткачев-то слишком хорошо знал, что значит потерять Родину, и остался в Советском Союзе. У нас издана его книга воспоминаний о замечательном летчике Петре Николаевиче Нестерове.

Так уж случилось, к моей радости, что вскоре после гражданской войны я вновь вернулся в родную авиачасть и прослужил в ней несколько лет. Созданный из авиагруппы Евграфа Николаевича Крутеня, 2-й авиадивизион стал 2-й отдельной истребительной эскадрильей. Меня назначили ее командиром. Мы стояли в Подосинках на охране неба Москвы. У нас было тридцать новеньких самолетов. Именно они в тяжком 1924 году участвовали в первомайском воздушном параде над Красной площадью. Построившись в буквы, мы впервые написали в небе всем нам дорогое имя — Ленин. Люди, смотревшие на нас с земли, знали: в кабинах самолетов сидят летчики, которые никогда не свернут с курса, указанного Ильичем.

В рядах нашей эскадрильи выросли замечательные люди, крупные авиационные командиры, участники воздушных боев с басмачами в Средней Азии, под Хасаном, Халхин-Голом, в республиканской Испании. Такие, как дважды Герой Советского Союза генерал Птухин, Герой Советского Союза генерал Пумпур, генералы Шелухин, Богослов, Скробук, комдив Николай Васильченко и другие. Они в свою очередь воспитали тех, кто смело встретил в небе 1941-го фашистских стервятников.

Истребительный авиаполк, созданный на базе 2-й отдельной эскадрильи, встретил врага в Белоруссии, недалеко от границы. За годы Великой Отечественной войны он дважды украсил свое Знамя боевыми орденами, вырастил шестнадцать Героев Советского Союза, сбил в воздушных боях пятьсот семьдесят вражеских самолетов.

Прожито почти полвека после битвы под Перекопом… Много с тех пор воды утекло. И я обязан сказать о тех дорогих товарищах, кто уже ушел из жизни. Хотя бы о некоторых, самых близких.

Василий Федорович Вишняков вскоре после гражданской войны демобилизовался, уехал к себе в деревню на Псковщину. Беспартийный большевик, он стал вожаком бедноты. Организовал колхоз, был первым его председателем. Темной ночью Вишнякова зверски убили кулаки.