Шло продолжение и Санкт-Петербургу. По установленному плану и распорядку: дома "для подлых людей" — в один этаж, четыре окна, "для зажиточных" — ? четырнадцать окон, с мезонином, "для именитых" — в два этажа. Ну, а горела столица уже без плана и всякого распорядка, по погоде и удаче: то факелами в ночи вспыхивали одиночные постройки, то занимались целые порядки, а то ревело, полыхало лютое пламя из квартала в квартал, оставляя после себя груды мусора да закопченные трубы.
Поджигателей, как бешеных псов, расстреливали на месте.
Не помогало. Ширились пустыри, груды мусора зарастали буйной крапивой, лебедой, снова лез из земли недокорчеванный ивняк. Но стройка не утихала — стучала, гремела, звякала на все лады. Здесь, подгоняемый кнутом и батогами, копошился в грязи, надрывался и безропотно подыхал подлый работный люд. Это был тот крайний предел тьмы, мучений и безнадежности, который попы называли кромешным и обещали грешникам в аду, но который был уделом бесправных и на земле.
Долго сопротивлялись российские именитые люди Петру и его делу, но, в конце концов, поняли, что исхода не будет, городу стоять, столице расти. И начали оседать по-настоящему, строить не балаганы, палаты. Дворцов тоже набралось много. На Зимней Канавке — собственный Петра. Тот был мал и тесен: великий преобразователь больших хором не любил, высоких потолков не переносил вовсе. Здесь Елисавета потом поместила своих любимых лейб-кампанцев — чтобы были под рукой, поближе. Там, где ныне находится Инженерный замок, стоял деревянный двухэтажный Летний дворец. На Неве богатые каменные палаты построил себе петровский адмирал Апраксин. Умирая, завещал их Петру II, но тому жить в них не довелось — вскоре помер. Жила Анна, потом Брауншвейгская фамилия, а после переворота Елисавета.
Для нескончаемых приемов, балов и маскарадов дом Апраксина даже после перестройки был тесен, и придворному архитектору Бартоломео Растрелли было предписано "для единой славы всероссийской" построить новый, воистину императорский Зимний дворец. Предварительно на Большой Першпективе Растрелли построил для императрицы временный Зимний. Дворец был деревянный, но занял со службами громадную площадь в два квартала от реки Мьи до самого Адмиралтейства. А на месте, где прежде стоял апраксинский дом, поднялась четырехэтажная громада. Величественная и роскошная, она затмевала все, построенное прежде. Но пока ее самое затмевал хлам. Строительство окончилось, леса сняли, внутри дворца шла спешная отделка, но подступа ко дворцу не было — всю гигантскую площадь вокруг дворца загромождали бараки, склады, времянки, мастерские, штабеля бревен, теса, будки для караульных, балаганы, горы кирпича и камня.
Бартоломео Растрелли в эту пору в зените славы. Он создал уже много знатных построек. Смольный монастырь, где когда-то были склады смолья. На правом берегу Фонтанки у Аничковой заставы — дворец потаенного супруга императрицы, графа Алексея Разумовского. А на левом берегу Мьи, прямо против деревянного императорского, поставил каменный дворец другому графу — Строганову. Именно в этом дворце, не как пленного, а как почетного гостя, и поместили графа Шверина. В СанктПетербурге пленный граф был на совершенно вольной ноге, в приставах нужды не было, и бывший пристав, теперь уже просто приятель, Григорий Орлов обосновался тоже неподалеку от императорского дворца, только у другого его конца — снял дом придворного банкира Кнутсена на углу Большой Першпективы и Большой Морской.
В кругу надежных конфидентов Кнутсен не раз повторял, скорбно улыбаясь:
Придворный банкир? Это просто особый вид самоубийства. Вы видели, как ветряные мельницы осушают польдеры в Голландии? Они непрерывно качают воду, днем и ночью, зимой и летом. Но все они — детские игрушки по сравнению с этой мельницей… — Через плечо он показывал большим пальцем за спину, и все отлично понимали, о какой мальнице идет речь. — Она тоже никогда не останавливается, только качает не воду, а деньги.
Из меня. Скоро она выкачает все до последнего фартинга, тогда я покину этот дом, надену нищенскую суму и пойду пешком на свою дорогую родину.
Однако придворный насос давал, по-видимому, изрядную утечку. Кнутсен действительно покинул этот дом, но нищенскую суму почему-то не надел и не пошел пешком на дорогую родину, а перебрался в новый дом, построенный им поблизости от голландской церкви на Большой Невской першпективе. Там охотнее всего селились иностранные резиденты, представители разных фирм и компаний, и Кнутсен мог здесь чаще разговаривать на родном языке, а не на русском, которого он так и не сумел одолеть.
Новый дом был уже не с мезонином, а в полных два этажа, намного просторнее и солиднее. Старый на Большой Морской был, в сущности, тоже еще новым, и Кнутсен с гордостью показывал его поручику Орлову, сколь основательна и добротна была постройка — дубовые панели в столовой, обложенные узорчатым кафелем печи и камин, кованые решетки, которые ночью надевались изнутри на окна, и целая система крюков, засовов и замков на дверях.
— Теперь буду знать, — улыбаясь, сказал Орлов, — как банкиры свое золото прячут.
— Господин официр! — внушительно сказал Кнутсен. — Банкир не прячет золото, он не ест… этот… ростовщик! Он хранит важный документ, папир… Бумага!
Инокта даже государственный папир! От него зависит репутаций, а инокта, — он внушительно поднял палец и скорбно покачал головой, — зависит и война… В Англии есть поковорка: "My home is my castle". Это ест мой кастль и тепер ваш кастль, крьепость.
— Чего мне прятать в крепости? Золота нет, никаких бумаг в заводе не было, а репутация моя всегда при мне.
— То ест никокта неисвесно, — глубокомысленно покачал пальцем господин Кнутсен.
— Ну ладно, — сказал Григорий, — дом, службы — все как следует быть. Одного только не пойму — мезонин есть, а ходу к нему нету.
— О, — хитро заулыбался Кнутсен, — это ест мой маленький секрет. Битте — я пряталь, ви находиль… Битте!
Григорий снова обошел комнаты, заглянул во все кладовки и чуланы. Дом был построен не прямоугольником, как обычно, с рядами окон по обе стороны, а квадратом, так что некоторые комнаты посредине не имели дневного света и планировка их была несколько странной, необычной, но об этом Григорий не думал — он искал лестницу, а ее не было.
— Выходит, наверху поставили халабуду только так, для видимости, а никакого мезонина нету? — спросил он наконец.
— Как мошно! — сказал Кнутсен. — Это ест секрет, но не ест обман! Битте, ви пошоль шляфен… И тут колокол бам-бам-бам — пошар!.. Ви спасаль всех человеки и себя тоше, потом приходиль и смотрель… — Кнутсен показал, как он горестно, но и не без гордости скрестит ручки над округлым животиком и будет смотреть на пожар. — Что у вас сгорель? Салоп, картус, пара панталён? Пфуй!
Ви ест спокойны — ваши папирен не сгорель… Или ви пошоль шляфен… И тут пушка — бум-бум-бум… Наводнений! Ви взяль свой семей, все человеки и ушоль бесопасний мест. Наводнений ушоль, ви пришоль — ваши папирен не утонуль. Или ви…
— Пошел шляфен, — ухмыляясь, подсказал Григорий.
— Наин! — торжествуя, воскликнул Кнутсен. — Ви пошоль шпацирен! И пришоль расбойник! Он искаль, ломаль, что он нашоль? Салоп, картус, пара старый панталён! Пфуй! Ви пришоль — все ваши папирен лешаль на место… И немношко талер и гульден, какой у вас быль, тоже лешаль на место…
— И где же все это лежит?
— А! — торжествуя, поднял палец Кнутсен. — Это и ест секрет! Битте, ви корошо смотрель. Ошень корошо!
Кнутсен показал рукой на дубовые панели почти в рост человека, покрывающие стены столовой. Швы между широкими дубовыми пластинами перекрывали узкие планки. Такие же планки обрамляли панели сверху. На каждой планке на равных расстояниях были укреплены по три литых бронзовых розетки.
— Ви не понималь? — торжествуя, сказал Кнутсен. — Тогда я показываль фокус-покус.
На третьей от камина планке он повернул все три розетки влево и слегка нажал ладонью на панель. Она беззвучно подалась, открывая дверной проем. Кнутсен зажег свечу и, шагнув в проем, кивнул Орлову. Пол довольно большого помещения был завален остатками вывезенного хлама, но это был не склад, не кладовая: комната скрывала пять массивных каменных столбов, связанных наверху металлическими перекрытиями.