— Спасибо тебе, — поблагодарила Доариэ.

— Сегодня днем они похоронили того капрала, — неожиданно объявил Хилиппа, словно и зашел к ним ради этого сообщения.

Хуоти весь сжался. Сейчас Хилиппа начнет расспрашивать, кто убил капрала… Или про отца… где он так долго пропадает. Но Хилиппа ничего не спросил такого, только пошутил над Хуоти: мол, быть парню сапожником, раз под носом щетина выросла. Что у него на уме? Разговаривает опять по-человечески и потроха им отдал…

— Скоро им придется убраться отсюда. Давно пора, — говорил Хилиппа. — Чуть ли не полкоровы забрали они у меня.

Странные вещи говорил Хилиппа. Доариэ и Хуоти слушали и молчали. Наконец, Хилиппа добрался до того, ради чего он пожаловал: оказывается, у него не хватало трех бревен для ремонта риги.

— Без них и крышу не сделаешь. Зимой я привез бы вам, если бы вы дали мне в долг из тех бревен…

— Да возьми, возьми, — согласилась Доариэ. — Все равно они сгниют. Поди знай, когда еще наши мужики примутся за них.

— Хитрый Хилиппа, — сказал Хуоти, когда Хилиппа ушел. — А что отец скажет, когда вернется?

— Разве отец считал те бревна, — буркнула мать. — Да и вернет Хилиппа их…

На другой день жена Хилиппы попросила Доариэ помочь остричь овец. Доариэ стригла овцу в сенях у Малахвиэненов, как вдруг распахнулась дверь и в сени вошла Евкениэ, ведя за руку мальчонку лет пяти или шести. Евкениэ не бывала в доме отца ни разу с тех пор, как вопреки его воле ушла в соседнюю деревню и вышла там замуж.

Вид у нее был очень усталый. Не поздоровавшись с Доариэ, она прошла прямо в избу. «Что это она? Может, не узнала?» — удивилась Доариэ.

После смерти мужа в поведении Евкениэ появилось много странного. Она вообще перестала улыбаться и теперь стояла с абсолютно непроницаемым, застывшим лицом, слушая брань отца.

— А я что, кормить должен всяких нищих да их выродков? — орал Хилиппа.

— Что ты говоришь? — ужаснулась Оксениэ. — Бог услышит и…

Но Хилиппа был вне себя от гнева и думать не желал ни о каких последствиях своей жестокости. Веко его начало подрагивать.

— Уйдем, мама, уйдем, — плача, умолял Евкениэ сын.

Доариэ, скрепя сердце, закончила стрижку и, оставив корзину с шерстью на лавке у дверей, молча вышла из избы Хилиппы. Но, придя домой, она долго не могла успокоиться. Несчастная Евкениэ!

Вдруг с улицы донесся истошный крик:

— Убийцы!

Бросившись к окошку, Доариэ увидела, как Евкениэ выдернула из изгороди жердь и кинулась на проходившего мимо фельдфебеля.

— Сд-д-урела, — пробормотал Остедт, отступая. Он вытащил из кобуры маузер и выстрелил поверх головы Евкениэ, но та, не обратив внимания на выстрел, продолжала идти на него с занесенной жердью. Фельдфебелю пришлось спасаться бегством.

Спустя минуту Евкениэ вошла в избу Пульки-Поавилы. Она села на конец лавки у самых дверей и, прижав к себе перепуганного сына, заплакала навзрыд.

— Не плачь, Евкениэ, не плачь, — стала утешать ее Доариэ. — А-вой-вой, что за люди… Садись, поешь с нами.

За столом Евкениэ немного успокоилась.

— А где Иво? — спросила она, словно вдруг приди в себя.

— Убили на войне, — тихо ответила Доариэ.

— Убили?

Лицо Евкениэ стало неподвижным, глаза остановились на одной точке.

IV

Поезд глухо и размеренно постукивал колесами. Хлопал край брезента, которым были прикрыты пушки и грузовики на передней платформе. Поавила и Крикку-Карппа, впервые видевшие орудия и машины, долго гадали, что это за штуки и куда их везут. Влажный, пропахший дымом ветер обдавал обожженные солнцем лица пирттиярвцев, трепал их бороденки. После долгого утомительного шагания по лесным дебрям приятно было сидеть на открытой платформе рядом со своим кошелем, рассматривая пробегавшие мимо места. Природа здесь, в Поморье, была совсем не такой, как в их таежном краю. Направо простирались бесконечные болота с островками мелколесья и низкими, словно провалившимися в топи, скалами; налево, за перелесками и рыбачьими деревушками, то и дело мелькала синева моря. Это было Белое море, которое так хотел увидеть Хуоти.

При мысли о Хуоти Пульку-Поавилу опять охватило тревожное беспокойство. Это беспокойство, с самого начала почти не покидавшее его, еще усилилось с тех пор, как они в Поньгоме поговорили с мужиками-строителями. Если б не руочи, он бы сейчас тоже держал топор в руках. Хорошие бревна лежат у него дома, на берегу, дожидаются его. Они с Хуоти даже не успели окорить их…

Рано утром поезд остановился на станции Кемь. В нос ударило густым запахом мазута, которым был пропитан песок возле путей.

Пулька-Поавила стоял и оглядывался вокруг. Ведь где-то здесь, поблизости от нынешней станции, в шалаше из хвойных веток, он и появился на свет. Конечно, шалаша давно уже не было… Налево виднелась голая гранитная скала, за ней — город. Вот она, Кемь, уездный центр, откуда в течение многих десятилетий к ним, в северокарельские деревни, слали приказы и предписания, по которым они платили налоги, провожали молодых парней на рекрутский набор, служили молебны. Сюда его привезли с наручниками на руках. Может быть, он встретит здесь того русского, с которым познакомился тогда в уездном остроге. А этой весной он должен был отправиться в Кемь на уездный съезд Советов, но теперь и Советов-то, наверно, нет?

Поезд, на котором они приехали, пошел дальше. Куда он повез пушки и эти странные машины, стоявшие на платформах? Может быть, в Сороку, а может, и дальше? Надо бы разузнать, что происходит, да только у кого спросишь?

Неподалеку пожилая женщина подметала пути и Пулька-Поавила подошел к ней..

— Вы не скажете, где здесь живут карелы?

— Да их полно везде, — ответила женщина. — Вон и там они живут…

И показала на барак, стоявший неподалеку от станции.

Шагая по шпалам, Пулька-Поавила и Крикку-Карппа заметили в стороне от дороги ряд каких-то странных сооружений из жести с полукруглыми крышами. Мимо них прошли какие-то люди, говорившие на непонятном языке. На каждом шагу здесь в Кеми встречалось что-то странное. Не доходя до этих строений, они поспешили к бараку, в котором, по словам женщины, жили их земляки.

В комнате, в которую они вошли, было несколько человек.

— Эмяс! — раздался из угла чей-то возглас.

Голос, встретивший их привычным карельским ругательством, был знаком, но Поавила и Крикку-Карппа с удивлением смотрели на человека, одетого в новенький френч с двумя нагрудными карманами и овальными погонами, в галифе такого же желто-зеленого цвета. На ногах — ботинки на толстой подошве и обмотки, тоже желтовато-зеленые.

— Да это же… Теппана! — наконец узнал Пулька-Поавила. — Ну здравствуй, здравствуй!

— Давайте, снимайте свои кошели, — засуетился Теппана. — Ну как там дома?

Слушая мужиков, Теппана становился все более хмурым. Об убийстве учителя из Пирттиярви он уже слышал во время своей разведывательной вылазки в Ухте, на «празднике братства соплеменников», устроенном белофиннами. Он и сам тогда чуть было не погорел. И надо же было ему нарваться на того бородача, что весной был делегатом от Ухты на съезде в Кеми и которому Теппана тогда бросал свои колкие реплики. Бородач сразу узнал Теппану. К счастью, поблизости не оказалось белофиннов, и Теппана поскорей убрался с празднеств и скрылся в лесу. А товарищ его попался в руки белофиннам, и его расстреляли на окраине села.

— Сволочи, — выругался Теппана. — Ответят они еще, за все ответят.

Теппана достал банку консервов и, открыв, сбегал подогреть ее на общей кухне. Потом достал из рюкзака галеты — он называл их пискеттами — и положил на краю нар перед земляками.

— Попробуйте-ка заморские харчи.

Пулька-Поавила подозрительно рассматривал угощение, предложенное Теппаной. Ему сразу не понравилось, что Теппана был одет в такой же мундир, что и конвоиры, охранявшие заключенных в Поньгоме. И харчи у него заморские…

А Крикку-Карппа чмокал губами и, глотая слюнки, приговаривал: