— Да что ты, Машенька! — послышался из очереди чей-то голос. — Не видишь, что ли, товарищ с войны возвращается?

— Не имеет значения, — буркнула раздатчица. Ховатта с обиженным видом отошел от окошечка.

— Ховатта, эмяс!

Кто-то сзади хлопнул его по плечу.

— Теппана!

Обрадованный Ховатта крепко сжал руку Теппаны.

— Что, кормить не хотят тебя? — спросил подошедший Пекка.

Ховатта, не узнавая Пекку, недоуменно уставился на него.

— Пекка? Ишь как ты вымахал. Я даже не признал тебя. Ну, здорово!

Маша из окошечка поглядывала на них своими беличьими глазками. Теппана, показав на Ховатту, подмигнул ей: мол, неужто не поможешь солдату в беде? Пекка подошел к окошечку.

— Кто это? — спросила Маша.

— Из нашей деревни, — с гордостью сообщил Пекка.

Получив ломоть черного хлеба и миску кислых щей, Ховатта подсел к односельчанам.

— У вас здесь обед даже с хлебом, — изумлялся он. — В Питере хлеб в столовых бывает уже редко.

— А прав был твой отец, когда говорил, что всех баб не перелюбишь и всех мужиков на войне не перебьешь, — сказал Теппана, радуясь, что видит Ховатту живым и здоровым.

— А как там мои старики? — спросил Ховатта.

Теппана ответил не сразу.

— Да вот не знаю, живы ли хоть… — сказал он, помедлив, таким тоном, что у Ховатты рука с ложкой застыла в воздухе. — Весь ухтинский край в руках у лахтарей.

— У лахтарей?

Слово «лахтари» было знакомо Ховатте. Лахтарей он знал не понаслышке, а сам с оружием в руках воевал против них. Когда царская армия развалилась, Ховатта тоже отправился домой. Он решил ехать через Финляндию, сперва поездом до Каяни, оттуда либо на попутной лошади, если таковая подвернется, либо на лыжах до Пирттиярви. Но едва он успел переехать через границу, как в Финляндии началась революция, и чтобы добраться до родных мест, ему пришлось взять в руки проклятую винтовку и вместе с финскими красногвардейцами пробиваться на север. Но пробиться не удалось. Пришлось отступить. Тем временем лахтари перерезали и другой путь — железную дорогу между Выборгом и Петроградом. Однако Ховатте удалось выбраться из окружения — с несколькими товарищами на лодке он добрался через Финский залив до Кронштадта. В поезде он слышал от пассажиров, что белофинны пытались захватить Кемь, но ему и в голову не приходило, что его родные края все еще в руках у белофиннов. Или, может быть, Теппана решил разыграть его, попугать? Ведь Теппана всегда не прочь был отлить пулю.

— Ты не шутишь? — спросил Ховатта.

— Эмяс, — ругнулся Теппана. — Какие тут могут быть шутки? Разве я когда-нибудь врал?

«Да, видно, на этот раз Теппана не лжет», — нахмурился Ховатта.

— Вот так-то, брат, — сказал Теппана. — Видно, от этой войны миром не избавишься, повоевать надо.

Воевать Ховатте не хотелось. Он уже по горло был сыт войной, как и многие другие его земляки, которые с первого дня войны сидели в окопах. Так хотелось поскорее добраться до дому — и вот тебе. Опять эти лахтари… И не он один из беломорских карелов, возвращавшихся с фронта, чуть не на пороге родного дома узнал, что дом его занят врагом.

— Кто бы из нас поверил, если бы четыре года назад кто-нибудь сказал, что нам придется воевать и в наших лесах, — задумчиво проговорил Ховатта, положив ложку на тарелку.

— Мир зашатался теперь так, что и Лапукка качается, — рассуждал Теппана.

Из столовой они пошли к Пекке, у которого жил и Теппана. По словам Теппаны, Кремнев предлагал ему остаться у них, но он отказался. Он мог устроиться прямо-таки по-барски, но ему удобнее здесь в бараке, где живет простой народ и где есть другие карелы.

Почти у самой станции начинался лес, а брусника и клюква росли совсем рядом с бараками. Ховатта время от времени наклонялся и собирал с кочек темно-красные ягоды подснежной брусники. Давно ему не приходилось собирать ягоды. Опять вспомнилась родная деревня, и он стал расспрашивать Теппану, кто из односельчан вернулся с фронта, кто погиб.

— А учитель?

— Вернулся. Чуть попозже меня, — ответил Теппана. — А что с ним теперь, не знаю.

У пятого барака, где жили холостяки, Ховатта обнаружил исчезновение Пекки.

— А где же Пекка? — спросил он, оглядываясь по сторонам.

— Пошел, видно, себе квартиру получше подыскивать, да притом с хозяйкой, — ответил, смеясь, Теппана. — А вот и наша казарма.

Комната, в которую они вошли, действительно была похожа на казарму. Длинный стол на крестообразных ножках, по обе стороны его длинные скамьи, вдоль стен нары.

— Так вот о чем Пекка уже подумывает? — удивился Ховатта.

Перед войной у него тоже была думка поставить свой дом и хозяйка для этого дома была уже на примете, но ничего не вышло — война помешала.

— Нам бы с тобой тоже было бы неплохо пристроиться при какой-нибудь солдатке в квартиранты, — заметил Теппана.

— А ты, я вижу, до женского пола, как и прежде, большой охотник, — засмеялся Ховатта. Вскоре пришел и Пекка.

— Где это ты успел нос в саже выпачкать? — спросил его Теппана.

Пекка плюнул на пальцы, стер сажу с носа и сообщил, что есть возможность сходить в баню. Оказалось, что Матрена топила баню, и Пекка помог ей наносить туда дров.

— Давненько я не парился по-настоящему, — обрадовался Ховатта.

Баня, в которую Пекка повел их, была прежней артельной баней, оставшейся после строителей железной дороги. Топилась она по-черному и почти ничем не отличалась от бань в Пирттиярви, была лишь попросторнее. Правда, негде было взять березовых веников: листья на березах только начинали распускаться. Пришлось идти в баню с можжевеловыми вениками, которые наломал расторопный Пекка. Впрочем, говорили, что первые строители дороги тоже парились вениками из можжевельника.

— Ну теперь-то, наверно, ноги перестанут чесаться, — восторгался Теппана веником, распаривая его в горячей воде.

Ховатта смеялся. Ему никогда еще не приходилось париться таким колючим веником. Он тоже подержал его в котле с горячей водой, потом положил на раскаленные камни печки. Пекка плеснул воды на камни, так что пар взметнулся к черному потолку, под которым на жерди висело их белье. Хорошо распарив веники, мужики полезли на полок.

— У-ух, дьявол!

После первого же взмаха веником Ховатта сжался в комок. Только тот, кто умеет париться, способен познать всю прелесть бани. Теппана и Ховатта знали, какое удовольствие, вернувшись с лесной пожни, по-настоящему попарить искусанные комарами и изъеденные потом руки, ноги и спину. Знали они и то, что баня без настоящего пара — не баня, а одно расстройство. В хорошей бане пару должно быть и не мало, и не слишком много, а ровно столько, сколько нужно. В этой бане пару, пожалуй, было чуть больше, чем нужно, но ни Теппана, ни Ховатта не хотели этого признавать. Наоборот, Теппана со смехом пожаловался, что пару слишком мало, и попросил Пекку бросить на камни холодной воды. Ведь и в этом соревновании, кто кого заставит первым слезть с полка, есть свое удовольствие.

— Нет, не надо… не надо, — пропыхтел Ховатта и, спустившись с полка, выбежал охладиться. Вскоре на улицу вышел и Теппана.

— Париться — это ничто, а вот прохладиться после бани — самое что ни на есть удовольствие, — рассуждал Теппана, сидя на куче трухлявых березовых бревен. Эти бревна лежали около бани, видимо, со времен строительства Мурманки. И рабочие с железной дороги, напарившись после работы в бане, тоже, наверное, садились отдохнуть на эти бревна. «Где-то теперь эти работяги? — размышлял Ховатта. — Может быть, кое-кто из них вон там, за чахлой сосенкой. Сколько же там крестов? Раз… два… три… Кто там похоронен? А сколько теперь по всему свету вот таких безымянных могил…»

Заметив, что Ховатта в скорбной задумчивости рассматривает кресты, сколоченные из неокоренных стволов молодых елочек, Теппана предложил совершить второй заход на полок, и они вернулись в баню.

— Малороссы даже понятия не имеют, до чего же это распрекрасно, — снова стал расхваливать Теппана прелести бани, устроившись на полке. — У них бань нет, в печах моются.