Когда Степанида и усач вышли, Онухрей многозначительно захихикал.
— Я, брат, всегда говорил, что бабам куда легче, чем нашему брату, мужику, — сказал он Харьюле. — Подолом махнула — и готово дело.
Харьюла стал торопливо одеваться. Эту историю с сеном он объяснял себе примерно так же, как и Онухрей. Ай да Донов! Харьюла не знал, что, оставив в селе полвзвода красноармейцев нести караульную службу, Донов со своим отрядом вернулся в Кемь в тот вечер, когда Харьюла ушел в разведку.
Онухрей смотрел из окна, как красноармейцы разгружают во дворе сено и ворчал себе под нос: «Руочи вот так же забирали сено и лошадей… Хо-ро-шо получается…» Если бы этот воз с сеном был привезен ему, он, конечно, не стал бы ворчать. А сейчас ему было завидно. Но выразить свое недовольство вслух он все же не решился, лишь сопел про себя. Выйдя во двор, он прихватил с воза горсть сена и вдохнул его душистый запах. Хорошо пахло сено. Совсем как летом, когда Онухрей таскал его в сарай Саффея Ильича. «А все-таки… хи-хи», — посмеиваясь, Онухрей поплелся домой.
Харьюла тоже вышел на крыльцо.
Заметив, что гость снарядился по-дорожному, Степанида подбежала к нему.
— Уже и пошел? Не поел, не попил, а-вой-вой…
— Надо идти. По утреннику-то лыжи лучше скользят, — Харьюла взял приставленные к стене у крыльца лыжи и поблагодарил хозяйку.
— Чего уж тут благодарить, — виновато улыбнулась Степанида. — Будешь опять у нас, так заходи на чай.
И, захватив с воза огромную охапку сена, исчезла в широких дверях сарая.
Харьюла направился к избе, где остановились на ночлег его разведчики. Там он узнал, что Донов еще позавчера вернулся в Кемь. Разведчики вышли за околицу и только здесь, за ручьем, встали на лыжи. Растянувшись цепочкой, пошли в сторону Кеми. Долго еще был слышен позади постепенно отдаляющийся шум порога.
Судя по тому, что товарный состав с прибывшими из Петрограда красноармейцами поставили на запасный путь, а паровоз отцепили и, как видно, не собирались скоро подавать, отряд не имел намерения отправляться никуда из Кеми, во всяком случае, в ближайшее время. Об этом же свидетельствовало и то, что жизнь в теплушках текла совсем «по-домашнему». В одних вагонах еще спали, обитатели других только протирали заспанные глаза или принимались за утреннее чаепитие. В так называемом штабном вагоне, который почти ничем не отличался от других теплушек, утренний чай попили, и Донов уже играл со своим вестовым в шахматы.
Донов любил на досуге поиграть в шахматы. Только, к его огорчению, в отряде не было достойного партнера. В шашки играли многие, а вот шахматиста не оказалось ни одного. Поэтому Донов начал в свободное время готовить себе партнера из своего вестового. Правда, преследовал он при этом и еще одну далеко идущую цель — ему хотелось отучить своего вестового от некоторых лихих манер, свойственных этому парню с Лиговки.
— Это тебе не шашки, Емельян, — усмехнулся Донов. — Я ведь съем твою королеву.
— Михаил Андреевич, — взмолился Емельян, — дозвольте взять ход обратно.
— Надо сперва ход обдумать хорошенько, а только потом делать, — наставительно сказал Донов, но все же смилостивился. — Ну ладно, бери. В последний раз…
Шахматы были из настоящей слоновой кости. Емельян реквизировал их в императорском дворце в Царском Селе. Может быть, сам государь-император держал в руках эти фигуры, которые теперь красовались на простом, сколоченном из досок столе штабного вагона рядом с большим закопченным чайником и пустыми жестяными кружками.
Где-то далеко прогудел паровоз. Донов прислушался. Снова раздался гудок, теперь уже ближе. С юга шел поезд. Донов ждал его еще вчера, но он почему-то опоздал. Видно, опять где-то разобрали путь. Они ведь тоже из-за этого подоспели лишь к шапочному разбору. Приехали в Кемь, а белофиннов уже разбили.
— Вечером доиграем, — сказал Донов и поднялся.
К станции подходил товарный поезд, к которому был прицеплен один пассажирский вагон. Да, это был тот самый поезд, которого ждал Донов. С этим поездом он должен получить указания относительно дальнейших действий своего отряда. Он уже организовал охрану Кемского железнодорожного моста, назначил коменданта станции, но еще точно не знал, какой именно участок дороги будет охранять его отряд, южный — от Кеми до Петрозаводска или северный — от Кеми до Мурманска.
Донов стал искать свою шапку, куда-то закатившуюся во время игры. Емельян заметил ее под столом.
— Да вот она…
Он нагнулся, достал шапку и протянул Донову.
— Пожалуйста, ваше благородие.
По его тону трудно было понять, то ли он добавил «ваше благородие» просто по привычке, то ли это была ирония, с которой после революции солдаты относились к бывшим офицерам.
— Эх ты, Емеля-пустомеля! — Донов легонько щелкнул Емельяна по лбу. — Пошли.
Донов засунул в карман шинели небольшой пакет, в котором был кусок масла и фунт соленой семги, привезенной из Подужемья, и они вышли из вагона. На улице так ослепительно светило солнце, что пришлось на секунду зажмуриться, а когда глаза привыкли к яркому свету, они увидели, как из теплушек их состава посыпались красноармейцы и ринулись гурьбой через пути к прибывшему поезду. Следом за ними бежали ребятишки из пристанционных бараков, пробираясь пол вагонами только что остановившегося поезда на перрон, уже забитый людьми. Из прибывшего поезда тоже выскакивали красноармейцы и издали казалось, что платформа заполнена одними красноармейцами. Но, подойдя ближе, Донов и Емельян увидели в шумной толпе рабочих-путейцев, обтрепанных военнопленных, подоспевших к поезду торговок и девчат из бараков, пришедших из любопытства поглядеть на вновь прибывших.
— Михаил Андреевич, глянь, ножки-то какие! — причмокнув, зашептал Емельян.
У самого входа в здание вокзала стояла какая-то городского вида барышня, и по одежде и по всему внешнему виду отличавшаяся от девушек из рабочих бараков. Донов взглянул на нее. Уж не залетная ли птаха из Питера? В те тяжелые дни, когда немцы были на подступах к Петрограду и город начали эвакуировать, самая разношерстная публика устремилась из столицы во все концы страны в поисках такого места, где жилось бы спокойней и сытнее, чем в голодном Питере. Кое-кто из «искателей счастья» подался и на север, прослышав, что бывшие союзники что-то замышляют в Мурманске.
— Ножки что надо. Верно? — продолжал Емельян. — С такой бы…
— Хватит, Емеля! — остановил его Донов.
Заметив на себе бесцеремонные взгляды, девушка повернулась и скрылась в дверях вокзала.
Донов и Емельян стали проталкиваться сквозь толпу к голове состава, где стоял пассажирский вагон. Вдруг раздался удивленный окрик:
— Емельян, черт побери!
И тут же из распахнутых дверей теплушки чуть ли не в объятия Емельяна прыгнул молодой парень. Донов ничуть не удивился, что его вестовой встретил знакомого. Он еще в Петрограде знал, что на север пошлют отряд, сражавшийся под Псковом на их правом фланге. Конечно, этот парень не был каким-то близким другом Емельяна. Просто случайный знакомый. На длинных дорогах войны люди быстро сходятся и становятся близкими…
— У вас еще Комков командиром? — спросил Донов у парня.
— Он самый, — ответил тот. — Вон он с кем-то разговаривает.
Емельян, обрадованный неожиданной встречей с товарищем, не сразу заметил, что Донов пошел дальше. Он бросился догонять своего командира, чтобы хоть, краем уха услышать, о чем будет говорить между собой начальство. В том-то и заключалась привлекательная сторона должности вестового, что он узнавал порой такие вещи, о которых другие рядовые и понятия не имели. Донов уже был у пассажирского вагона и разговаривал с человеком в черном бушлате нараспашку.
— Это тот самый, что ты выменял на пушку? — спросил Донов у Комкова, показывая на немецкий маузер, висевший у того на боку.
Емельян сразу навострил уши. Неужели этот матрос выменял маузер на пушку? Емельяну приходилось пару раз бывать на участке обороны батальона Комкова, но о таком случае он не слышал. Ведь за такое можно попасть под трибунал. А случай такой, действительно, был, еще до заключения Брестского мира. Однажды на участке Комкова немцы пришли брататься и, чтобы доказать, что большевики хотят мира, Комков отдал им пушку. «На кой она нам. Берите. Вы же еще собираетесь повоевать с англичанами». За пушку немцы дали ему папирос и маузер, который пришелся Комкову по душе. Некоторое время спустя Комков услышал, что о его «торговой сделке» стало известно в Петрограде и о ней упоминалось даже на каком-то съезде. Вероятно, потому Комков так неохотно ответил на вопрос Донова: