Колханки была вся свободна ото льда. Разлившиеся воды ее, с шумом проходя через пороги, стремительно текли на восток, унося с собой тысячи бревен, которые сперва попадут на вольные воды Куйтти, а оттуда дальше вниз по реке Кеми на Попов-остров, где их ждут острые зубья пил лесозавода Суркова.

— Эй, гляди, не промочи штаны! — крикнул кто-то с берега сплавщику, который, стоя на одном бревне, стремительно несся вниз по порогу.

— Ничего! — донеслось в ответ по-русски.

Зимой в лесу вальщиками и возчиками работали местные карелы. Так повелось с тех пор, как лесопромышленник Сурков начал рубить лес за Верхним Куйтти. А весной на сплаве не менее половины рабочих составляли русские, пришедшие с далекого побережья Белого моря, или «нижнеземельцы», как называли живших в низовье Кеми обрусевших карелов. Правда, в последние годы положение изменилось. Частые недороды, непосильные налоги, кулацкое засилье гнали карельских крестьян на сплав. Этой весной на Колханки подалось немало молодежи из местных деревень. Иво тоже отправился и взял с собой Хуоти.

Хуоти работал на сплаве уже вторую неделю и знал всех сплавщиков. А больше всех он уважал Федора Никаноровича Соболева — за то, что тот был самым отважным, самым искусным сплавщиком на всей сплавной реке. Хуоти слышал, что дядя Федя спускался на одном бревне по кемским порогам, а на Кеми пороги куда опаснее, чем на Колханки.

Федор Никанорович Соболев пользовался на Колханки общим уважением. Было в Соболеве что-то такое, что влекло к нему окружающих. И хотя он был немногим старше своих товарищей, его уважительно называли дядей Федей. Уважали его, конечно, не за возраст, а за то, что он во всем был первым. Первым по своей удали на порожистой реке, первым, когда надо было дать отпор обнаглевшему приказчику и выступить в защиту товарищей. Когда останавливались в какой-нибудь деревне и кружили девчат в танце, он тоже лицом в грязь не ударял. А уж если начинали рассказывать анекдоты и разные забавные истории, тут он был просто мастер. Один рассказ дяди Феди произвел на Хуоти особенное впечатление.

Однажды сплавщики, мокрые и усталые, собравшись после ужина у костра, вели беседу о том о сем, и дядя Федя вдруг начал рассказывать о Екатерине Второй.

— Была когда-то в России царица по имени Екатерина, — начал он, и мужики приготовились услышать еще один смешной анекдот о Екатерине Второй, которых много ходило в народе.

Но Федор Никанорович рассказал на этот раз не анекдот.

— Екатерина была баба гордая, властолюбивая. Из Германии царь взял ее себе в жены. В царском дворце всего было вдоволь, разве что молока птичьего не хватало. А Екатерина все была недовольна. Захотелось ей самой править. И вот однажды она убила своего мужа и сама села на трон. И стала Екатерина владычицей России. Но все равно она не была счастлива. Каждую ночь к ней являлся призрак убитого царя и напоминал ей, что в мире есть владыка, чья воля сильнее воли царской. И не было покоя Екатерине, покуда не начала она строить в своей столице собор, самый прекрасный и самый большой в мире. На берегу Онежского озера стали добывать мрамор для того собора. Согнали мужиков из ближайших погостов — камень ломать да в Питер возить. С утра до ночи работали мужики. Переспят ночь под открытым небом где-нибудь в расщелине — и опять за работу. Рядом надсмотрщики стоят, плетками размахивают, чуть что — бьют как скотину. Долго так продолжалось. Но потом кончилось терпение у мужиков и побросали они свои кувалды в озеро. Царица узнала об этом, почернела, как уголь, и послала из Питера солдат, чтобы наказать бунтовщиков. Мужики направлялись в церковь, как вдруг прибыли солдаты и начали палить из пушек по народу. Много крови пролилось тогда на берегу Онежского озера. А потом забрали вожаков мужицкого бунта, каленым железом выжгли у них на лбу и на щеках три буквы «воз», что значит «возмутитель», вырвали ноздри, дали по сто ударов палок и сослали на вечную каторгу…

Хуоти сидел у костра и, затаив дыхание, слушал Федора Никаноровича. Ощущение было такое, словно из привычного деревенского мира он переносится в совершенно иной мир. Никогда ему не приходилось слышать о таких вещах. Потом он со страхом подумал: «А вдруг исправник в Кеми вырвет ноздри у отца».

— …а некоторым из вожаков удалось бежать. Один из них, по имени Иван, ушел вверх по Кеми-реке и укрылся где-то за Верхним Куйтти. Здесь, в далекой глуши, куда не могла дотянуться рука урядника, скрывалось много беглых. Некоторые из них женились на карелках и оставались жить в этих местах. Ивану тоже приглянулась одна девушка. Звали ее Александрой…

Хуоти показалось, что дядя Федя рассказывает о чем-то знакомом.

— …Но ему отсюда тоже пришлось бежать, — продолжал дядя Федя, — потому что кровавая рука царицы дотянулась и до этих мест. Из Кеми прибыл исправник со стражниками и стал ловить беглых. Какой-то человек по имени Туйю-Матти…

— Туйю-Матти? — вырвалось у Хуоти.

И тогда ему все стало ясно. Сколько раз он допытывался у бабушки, куда делись Иван и Сантра, но каждый раз его вопрос оставался без ответа.

— Сперва они долго скрывались в лесу, потом ушли к Белому морю, а оттуда в Каргополь…

Хуоти изумлялся все больше. Он хотел было спросить, от кого дядя Федя слышал про беглого Ивана и Сантру, но Федор Никанорович уже говорил с мужиками о чем-то другом. Потрескивал костер. По реке плыли одиночные бревна. Лес притих, словно заснул. Хуоти лежал на мху и старался не уснуть. Понизив голос, дядя Федя что-то говорил о низких расценках, о бракованных бревнах, об артели. Чем кончился разговор, Хуоти не слышал. Он незаметно для себя заснул, а когда открыл глаза, все были уже на реке. Хуоти натянул пьексы, сшитые из кожи Юоникки, и тоже поспешил на реку. Из головы у него не выходил рассказ дяди Феди, и почему-то дядя Федя стал для него особенно близким человеком, как бы старшим братом.

Хуоти стоял на берегу с багром в руках и смотрел, как дядя Федя на одном бревне несется вниз по порожистой реке. Хуоти показалось, что его несет прямо на камень. Этот камень, чуть выступавший над водой, трудно было увидеть с берега. Вряд ли его мог заметить сплавщик, мчавшийся по реке с бешеной скоростью. Еще немного и…

— Дядя Федя! Камень впереди! — закричал испуганный Хуоти, махая багром. — Дядя Федя!..

Около самого камня стремительный поток круто бросил бревно в сторону. Федор Никанорович пошатнулся. Хуоти зажмурил глаза. Когда он открыл их, дядя Федя был уже далеко в низовье порога и спокойно подгребал багром, направляя бревно к берегу. Хуоти побежал навстречу.

— Ну что, тезка? — спросил Федор Никанорович, ловко спрыгнув на берег.

— А я думал, бревно налетит на камень, — признался Хуоти, с восхищением глядя на Федора Никаноровича.

— Не налетит. На бревне-то стоял не кто-нибудь, а сплавщик, — с присущей всем бывалым сплавщикам беззаботностью проговорил дядя Федя, расчесывая свою черную бороду, с которой капала вода. Борода у Федора Никаноровича была не такая, как у остальных сплавщиков: короткая, густая и мягкая, она делала его похожим на цыгана. Цыган Хуоти уже приходилось видеть, раза два они появлялись в их деревне.

— Да разве это порог, — усмехнулся Федор Никанорович. Усевшись на кочку, он стал свертывать самокрутку и протянул свой кисет Хуоти. Хуоти заколебался. До сих пор он курил вместе с другими мальчишками только мох, да и то тайком от родителей.

— Ты же сплавщик! — подбодрил его Федор Никанорович.

«В самом деле. Ведь я уже не мальчишка», — подумал Хуоти и стал свертывать цигарку. Закурив, он спросил:

— А от кого вы слышали о беглом Иване и Сантре?

Единственным человеком, к кому Хуоти обращался на «вы», до сих пор был учитель в их деревне. Сейчас он, сам того не заметив, стал говорить «вы» этому сплавщику, одежда и руки которого были в смоле, а лицо в копоти от костров. Услышав, что к нему обращаются столь почтительно, Федор Никанорович усмехнулся.

— От покойного деда, — ответил он. — А ему рассказывал его дед… сам беглый Иван.