— Не беспокойся. Все уладится. Я поговорю с Молчановым.
В избушку Поавила пришел повеселевший.
— Нашлась-таки управа и на Молчанова, — похвастался он Хёкке-Хуотари и поспешил на делянку, хотя уже вечерело. Там он погрузил на сани пять толстых бревен и начал опять погонять измученного коня, подсчитывая про себя: «Два бревна — фунт хлеба, четыре бревна — два фунта, шесть…»
Прошел месяц. До рождества оставалось два дня, и мужики, собираясь на праздник уехать домой, пошли в контору за получкой. Из конторы Пулька-Поавила прибежал сам не свой. В конторских книгах не числилось и половины бревен, вывезенных им к реке. А за харчи, что он брал авансом, вычли так много, что на руки он получил всего два рубля деньгами и пуд муки.
— Совсем меня запутал этот дьявол в конторе, — ругался Поавила. — Сам черт не разберется в их, книгах. — Швырнув шапку в угол, он велел Хуоти: — А ну-ка подсчитай, сколько нам причитается…
Хуоти в школе привык решать лишь примеры на сложение и вычитание. А как сосчитать, сколько заработали они со своей лошадью? Надо учесть и количество бревен и вес муки и других продуктов, взятых в задаток, знать их цены… Хуоти стал палкой писать цифры на снегу. Но, видя, что подсчетам Хуоти нет конца, Поавила снова побежал в контору.
— Два — конь, четыре — мужик, один пуд хлеба, — стал он объяснять приказчику. Потом обратился к Крикку-Карппе, как раз бравшему получку: — Да скажи ты ему по-русски, эмяс…
— Тише ты, — испугался Крикку-Карппа.
Поавила сжал кулаки, но сдержался.
— Где половина бревен, что я вывез? — спросил он у приказчика через Крикку-Карппу.
— На берегу, — ответил Молчанов, не поднимая головы.
— А почему они не занесены в книгу?
— Потому что брак.
— Но Заостровский же сказал…
— Мне он ничего не говорил. К тому же, бревна здесь принимаю я, а не Заостровский.
Втянув голову в плечи, Поавила угрюмо пошагал в харчевню и купил бутылку водки…
В деревню Поавила возвращался почти налегке. Только голова была тяжелая — от выпитой утром водки и от всяких дум, которые прежде даже и на ум ему не приходили.
— Все они одинаковые живодеры, эти господа. И волостные старшины, и приказчики, — хмуро сказал Поавила Хёкке-Хуотари, подсевшему к нему в сани.
Показалась деревня. Уже издали мужики поняли, что в деревне что-то случилось.
Перед рождеством день такой короткий, что едва успеешь задуть лучину, как ее приходится зажигать снова. Даже в середине дня сумрачно. Когда едешь по открытому озеру, трудно сразу различить, то ли это вешка стоит впереди, то ли кто идет по дороге. Поавила щурился, стараясь разглядеть, что там такое чернеет. Чем ближе подъезжали к деревне, тем больше становилось это черное пятно. Потом оно медленно поползло по улице.
Поавила дернул за вожжи. Мерин побежал резвее. Выехав на кладбищенскую горку, Поавила остановил коня и снял с головы шапку. Навстречу медленно двигалась похоронная процессия, неся три сколоченных из необструганных досок гроба — два больших и один маленький, детский.
К Поавиле подбежала жена.
— Охво Нийкканайнен… С голоду померли…
В Пирттиярви много лет никто не умирал голодной смертью. Теперь в одной семье сразу умерли трое: сам Охво, его жена и только что родившийся ребенок.
— С голоду… — вздохнул Поавила. Ему стало стыдно за то, что, отправляясь домой, он так напился.
Хуоти увидел Наталию. Она шла молча, держась рукой за гроб матери. Исхудалое мертвенно-бледное лицо, опухшие от слез большие черные глаза невидяще смотрят перед собой…
Поавиле стало ясно, что надо делать. Когда похоронная процессия прошла, он хлестнул коня и заторопился домой. Весь вечер он ходил по домам, говорил с мужиками.
— Да что ты, братец, — стал уговаривать его Крикку-Карппа. — Ведь за такое дело в тюрьму посадят.
— Но что-то надо делать, — возразил ему Поавила и пошел к Хёкке-Хуотари.
— Да, да, конечно, — сразу согласился Хуотари и пошел с Поавилой.
Хилиппа сидел за ужином, когда к нему пришли Пулька-Поавила и Хёкка-Хуотари.
— Если ты хоть немного боишься бога, то откроешь свой амбар и дашь людям хлеба, — грозно заявил Поавила.
Хилиппа понял, что мужики не шутят.
— Ну что вы, люди добрые, — испугался он. — У меня хлеба тоже вымерзли, как и у вас. Да вы никак пьяные?
Поавила оборвал его.
— Сегодня похоронили Охво с женой. А завтра, может быть, придется Срамппу-Самппу со всей семьей…
Левое веко Хилиппы начало подрагивать. Подумав, он вдруг сказал:
— А в магасее-то есть хлеб…
— Верно, — подхватил Хёкка-Хуотари, прятавшийся за спиной Поавилы. — Пошли туда, — предложил он и первым юркнул в дверь.
Выпроводив мужиков, Хилиппа радостно потирал руки. Закрыв дверь на крючок, он стал наблюдать из окна. Уже стемнело и ничего не было видно. От общинного амбара доносились лишь громкие голоса Поавилы и Хёкки-Хуотари. Потом Поавила стал звать: «Хуотари, Хуотари».
Когда подошли к амбару, Хуотари куда-то исчез в темноте. Не докричавшись его, Поавила решил не отступать. У него перед глазами неотступно стояли три гроба, два больших и один детский. Потом мелькнуло лицо приказчика, самодовольно поглаживающего свои усы. Ни о чем больше Поавила не думал. Он был так потрясен вчерашними и сегодняшними событиями, что вообще не мог думать о том, какие последствия будет иметь его поступок. Хмуря лохматые брови, он поднял с земли лом и одним ударом сбил с двери амбара запор.
Голодная смерть на какое-то время перестала угрожать жителям Пирттиярви. Осиротевшие дети Охво тоже получили хлеб. Однако кое-кто из мужиков позажиточней осуждал Поавилу: «А весной что будет, семенное зерно-то съели?» Да и сам Поавила сознавал теперь, что неладно сделал. Все-таки надо было взять хлеб из амбара Хилиппы.
Хилиппа тотчас же сообщил о случившемся волостному старшине, тот доложил в Кемь. Вскоре в Пирттиярви прибыл становой, чтобы произвести следствие по делу о краже со взломом, как говорилось в донесении волостного старшины. Станового пристава сопровождал урядник с саблей на боку, в белой форменной фуражке. Сперва становой и урядник побывали у Хилиппы, расспросили его, кто взломал дверь амбара и кто брал зерно. Потом они осмотрели лом, которым Поавила сбил замок, и лишь после этого пошли к нему самому.
Поавила знал, что его арестуют. Он ничего не сказал, когда пришли становой и урядник и объявили ему об этом. Резанув болью по сердцу, звякнули наручники.
— Антихристы, греха не боитесь! — кричала с печки Мавра, грозя своим посохом. Сыну от нее тоже досталось: — Достукался! Вино к добру не приводит…
Хуоти молчал. Доариэ утирала глаза подолом сарафана.
Поавила тяжело поднялся с лавки и еле слышно пот прощался с семьей:
— Ну, будьте здоровы…
Доариэ побелела, прислонилась к печи. Хуоти бросился к ней.
X
Прошло рождество и день стал прибывать. Но небо еще много недель оставалось серым и неподвижным, словно тучи, слившись вместе, так и застыли навсегда. В конце января раза два выглядывало холодное солнце. Поглядев на занесенные снегом озера, леса и избы, оно быстро, словно испугавшись трескучего мороза, скрылось за горизонтом. Лишь в марте небо прояснилось и снова выплыло долгожданное солнце. Светило оно теперь так ярко, что резало глаза, и даже чуть-чуть пригревало. Снег на открытых местах стал оседать, и улицы в деревне потемнели.
В начале апреля зазвенела капель, но ночью морозило, светила холодная луна. Казалось, она вступила в спор с горячим солнцем и теперь торжествующе усмехалась: «Ну, кто кого!» Снег, таявший днем на солнце, за ночь так сковывало морозом, что утром по твердому насту можно было проехать на лошади с огромным возом бревен. Но день ото дня месяц все больше шел на убыль, и к середине апреля от него остался лишь тоненький серп. Потом и он пропал. Одержав верх, солнце первым делом согнало снег со склонов и полей, обращенных к югу, а потом его лучи пробились и в лесные чащи и сбросили снеговые шапки с бородатых елей. На земле, под деревьями, снег тоже стал рыхлым, быстро таял, и вот уже говорливые ручьи побежали к рекам, все еще скованным льдом. Вскоре вскрылись и реки.