Он медленно направился к дому, засунув руки глубоко в карманы плаща и глядя себе под ноги, хотя не видел даже своих ступней. Если бы его послушались, все бы теперь было иначе, размышлял он, словно позабыв о нестерпимой боли.

— А впрочем, какого черта! — бормотал он про себя. — Ничего бы не изменилось! Ведь и вчерашние меры — это те же заплаты! Уже давно надо было заменить напорный бак, уже давно надо было прочистить фильтры… Давно надо было снизить уровень производства, ведь прав был Хабер, предупреждая меня об этом… Этот Хабер… хорошо еще, что у него брат в эмиграции, иначе давно бы уселся в мое кресло! Но все равно, надо было его послушаться, надо было… Но что я мог? — Он выругался, наткнувшись на скачущего пса. — Ничего не мог. Ведь сняв напорный бак и начав прочистку фильтров, мы должны были бы остановить все цеха. А что делать с планом?! Нет, этого мы никак не могли допустить. План бы не выполнили, премии бы лишились, и пошли бы по всему заводу разговоры, мол, как же так, работаем, вкалываем, а заработков никаких, что же ты, дорогой, так о нас заботишься?! В генеральной дирекции дали бы втык, после вызвали бы в райком… Вот и объясняй там, какие у тебя сложности с поставщиками, что устарела технология и что ты не можешь постоянно подгонять людей, убеждать их, принуждать… Ах, да что говорить!

Матлоха подумал о людях, которые, как и он, сидят в ответственных креслах. Он понимает их. Не зря эти кресла такие мягкие — они подавляют. Угнетают… Ведь и другие директора гонятся за планом, ведь им тоже не хватает людей, станков, капиталовложений… Может, они точно так же не спят из-за какой-нибудь незаконченной стройки на их заводе, за которую кто-то несет ответственность, может, и они ждут каких-нибудь запчастей, которых хронически не хватает, ждут, когда кто-то придет и смонтирует оборудование… Им тоже не сладко.

Матлоха взглянул туда, где в черной дыре угадывались горы, где когда-то он чуть было не лишился ноги. Он грустно усмехнулся и направился к дому. Он страшно устал.

Он еще раз взглянул на горизонт, ничего не увидел и только почувствовал тяжелые капли дождя на своем лице. Да, подумал он, этот дождь так быстро не перестанет… Есть вещи, которые человек изменить не в силах и на которые он повлиять не может…

СРЕДА

1

Редакционный шофер Филип Трновский (или Файо, как его называли все в редакции и в гараже Пресс-центра) уже точно знал, сколько и чего потребуется для командировки, сколько вещей поместится в его зеленом чемоданчике, сколько потребуется времени, чтобы заехать за всеми редакторами, которых он повезет в своей синей служебной «Волге». Если в шесть утра они выедут из Братиславы, то где-то около десяти уже будут в Банской Каменице и еще смогут остановиться где-нибудь в мотеле позавтракать и выпить кофе. В десять часов в национальном комитете начинается контрольный день.

Будильник прозвонил ровно в пять. Спящая рядом жена на мгновение открыла глаза — и, перевернувшись на другой бок, тут же снова заснула. Он не мешал ей, сам приготовил завтрак, сам уложил вещи в дорогу: чистую пижаму, зубную щетку и бритвенные принадлежности, рубашку, брюки и домашние тапочки. Сверху положил легкий плащ, больше ему ничего не нужно.

Филип Трновский очень следил за тем, чтобы в командировках он был одет самым тщательным образом, так он увереннее чувствовал себя среди журналистов. Вот и на этот раз он очень старательно умылся, выбрился электробритвой, надел синюю рубашку, темный шерстяной костюм, элегантный, со вкусом сшитый, и к нему темно-синий галстук. Аккуратно уложил перед зеркалом волосы, в таком виде он мог выехать на прием, не то что в командировку.

Небо на востоке стало светлеть, сквозь тучи пробивались бледные солнечные лучи. «Волга» стояла перед домом, ответственный секретарь разрешал перед командировкой ставить машину возле дома, в другие дни она ночевала в большом гараже Пресс-центра. Машина блестела от дождя, чистенькая, вымытая, надраенная: Файо Трновский ездил в командировки не только элегантно одетым, но и в безупречно подготовленном автомобиле.

Мотор заработал сразу же, как только он включил зажигание, но Файо дал ему поработать на холостых оборотах, чтобы он прогрелся. Потом он закурил свою первую сигарету и включил радио, он чувствовал себя в полной форме, и настроение у него было отличное. Он взглянул на часы — было без двадцати шесть — и медленно тронулся с места.

Никто, пожалуй, так не знал скрытой жизни редакции, как он. Редакторы, во время долгих путешествий, оставшись один на один со своим шофером, пускались в пространные разговоры, обсуждали с ним газету, политику, своих коллег, говорили о себе и о своих интимных проблемах, а иногда даже доверяли свои сокровенные тайны. Он был свидетелем тайных признаний, неожиданных романов и маленьких афер. Он много знал, и о каждом из редакторов ему было что рассказать. Но он предпочитал помалкивать и только слушал.

Первая остановка была перед одноэтажным домиком в Горском парке, где снимала комнату Катя Гдовинова. Он посигналил и, пока ждал, записал в тетрадь километраж по спидометру. После возвращения он подсчитает пройденный путь и хоть сотню километров припишет, чтобы подработать, он уже давно так делает, впрочем, как и большинство водителей, которых он знает. Кроме того, он приписывает себе и неурочные часы и продает талоны на бензин у бензоколонок; если он возвращается из командировки в восемь, то в путевом листе пишет, что в двенадцать, и мало кто из редакторов обратит внимание на то, что подписывает, а если и догадается о проделках Филипа, все равно ничего не скажет. Это дань за его молчание. И только ответственный секретарь вечно злится и доносит шефу.

Но Файо свое дело знает, он знает жизнь и умеет вертеться. Он знаком с мафией на бензоколонках, которая спекулирует талонами, знает автомехаников, которым надо дать на лапу, и машина будет в полном порядке, знает, как поладить с начальником гаража. Без этих махинаций он не заработал бы даже на минеральную воду.

Вот и с Катей Гдовиновой они друзья, она всегда прощает Файо его маленькие хитрости, а кроме того, она ему обязана, он оказал ей несколько небольших услуг.

Катя уже вышла из калитки и быстрыми мелкими шажками приближается к машине. Файо с удовольствием наблюдает за ней сквозь мокрое стекло. На ее лице еще сохранились следы вчерашней усталости и сна, но вопреки всему она прелестна и уверена в себе.

— Привет, Файо, — поздоровалась она слегка охрипшим голосом, и ему кажется, что есть что-то интимное в этом обращении, что оно таит в себе скрытые обещания.

Он распахнул дверцу рядом с собой, ему хотелось, чтобы она села на переднее сиденье, чтобы он мог сбоку видеть ее профиль и длинные ноги в узких брюках. Однако Катя покачала головой и села сзади.

Рано утром город еще пуст, час пик начнется чуть позже. Пока им попадались только грузовики, развозящие молоко и свежий хлеб, оранжевые мусоросборщики и полупустые автобусы. Скоро город проснется, артерии улиц заполнятся машинами и людьми, он весь напряжется в транспортных судорогах, он почти задохнется. Файо в душе последними словами ругал братиславское уличное движение и торопился проскочить, чтобы не попасть в пробку, иначе они застрянут и опоздают.

Даниэль Ивашка уже стоял на углу улицы, переступая с ноги на ногу. Увидев машину, он махнул рукой и побежал ей навстречу.

— Доброе утро, — пробормотал он, усаживаясь на переднее сиденье. — Опаздываем.

Файо ничего не сказал, да и Катя не ответила на приветствие, шофер уже знал по опыту, что в такую рань никому не хочется разговаривать. Журналисты привыкли вставать поздно, в редакцию приходят только к девяти, а иные из них и к десяти, так что в шесть утра они еще полусонные, мысли у них ленивые и неповоротливые, они разговорятся только после первой чашки кофе.