— Вы ангел, — сказал Шарль, целуя руку Марты.

— Да, — отвечала она, смеясь, — сегодня я ангел, а в ваше последнее посещение я была бесенок.

— Это говорил ваш опекун, я ему не верил, — со смехом отвечал Шарль.

Затем он раскланялся и ушел.

Тареа отлично справлялся со своей ролью гостеприимного хозяина относительно бледнолицых; он выказывал врожденную деликатность, удивлявшую приезжих.

Кавалер Леви, новый главнокомандующий, пожелал непременно сопровождать графа Меренвиля.

— Это посещение индейского племени будет нам полезно, — сказал он.

Генерал и граф имели каждый отдельную комнату; хижина, служившая им помещением, вся из дерева, представляла в своем роде чудо искусства; при каждой комнате была отдельная ванная; все было устроено с величайшим вкусом и роскошью, недоступною в пустыне; в этом-то и заключалось чудо; строители, по-видимому, облекли в действительность волшебные грезы тысячи и одной ночи.

К хижине примыкала зала совета, построенная на пятьсот человек с лишком.

Был уже довольно поздний вечер; генерал принимал главных индейских вождей, которых ему представлял Тареа.

Он обошелся с ними ласково, много расспрашивал, и вожди ушли, очарованные его обращением; генерал предложил им присутствовать на суде, чтобы ознакомиться с правосудием белых.

В то же самое время, в той же хижине происходила другая сцена: возобновление знакомства между сыном и отцом после долгой разлуки.

По-видимому, свидание это было таким, каким ему следовало быть, но на самом деле оно имело крайне холодный характер.

Капитан Лебо не узнавал сына; ему казалось, что сын его сильно вырос физически и еще более нравственно; он предчувствовал, что найдет в Шарле скорее противника, нежели союзника, когда граф де Витре сядет на скамью подсудимых.

Напрасно старался капитан расспрашивать сына насчет его намерений; он потерпел такое же поражение, какое уже испытал от Мрачного Взгляда, которого несколько раз принимался допрашивать, т. е. ровно ничего не узнал.

— Понимаете ли, — сказал капитан, оставшись наедине с обычным поверенным всех своих тайн, — понимаете, я ничего не могу добиться ни от сестры, ни от графа де Вилена; они не высказываются, но я чувствую, что они враждебно отнесутся к моим планам.

— Может быть, вы ошибаетесь, мой друг; они поразмыслят и согласятся с вами; ведь, в сущности, чего вы от них ожидаете? Чтобы они помогли привести в исполнение ваш план мщения?

— Больше ничего.

— Все устроится, увидите.

— Я этого очень желаю, но больше всего меня озабочивает мой сын; он сделался хладнокровен, методичен, неузнаваем; прежде, когда с ним говорили о делах, глаза его начинали беспокойно бегать и моргать, и это выводило из терпения всех, кто имел с ним дело, теперь глаза его приняли выражение твердости, проницательности, они полны огня; словом, Шарль смотрится человеком, который знает себе цену и всегда сумеет настоять на своем, вы согласны со мной?

— Друг мой, я хотел возобновить с ним знакомство, но сразу увидал, что теперь он сильнее меня, и, черт меня побери, если я когда-нибудь опять с ним заговорю.

— Ага! Он вас отделал?

— Да.

— Хорошо, но со мной не может быть ничего подобного, он мой сын, и я сумею…

— Позвольте мне сделать вам небольшое возражение.

— Говорите, мой друг, я знаю, что вы дадите мне хороший совет.

— Припомните, что вам говорили о вашем сыне в Квебеке; припомните, как его осыпали похвалами, даже враги отдают ему справедливость и уважают его; он оказал громадные услуги колонии, был очень близок к покойному Монкальму, который, говорят, смотрел на все его глазами; он любим и опирается на покровительство всех, кто пользуется значением в колонии; даже дикари его друзья и исполняют все его желания, теперь ваш сын — человек в полном смысле слова, не ссорьтесь с ним, поверьте мне; к тому же он больше всех способствовал вашему мщению, он захватил графа де Витре среди английской армии. Вы нападаете на него, тогда как обязаны ему благодарностью; к тому же вы жестоко с ним поступили, пожертвовав им в интересах вашей ненависти. Повторяю, если вы вступите с ним в борьбу, это будет столкновение глиняного горшка с железным котлом, которое не принесет вам чести; он одним словом заставит вас замолчать.

— В том, что вы говорите, много правды, но…

— Извините, — прервал его Лефериль, — еще одно слово, если позволите.

— Говорите, друг мой.

— Заметьте, г-н Лебо, что ваша сестра, г-жа де Вилен, и ваш сын пришли к одинаковому мнению без всякого предварительного соглашения и что я также разделяю их взгляд. Как бы месть ни была законна, она теряет все свои преимущества, когда является подражанием позорным деяниям врага, на которого она направлена, Моисеев закон не признается ни одним цивилизованным народом.

— Может быть, вы и правы, но мое решение непоколебимо, я не хочу. Как!.. После того как я похитил эту женщину и отвез ее в Новый Орлеан, я попросту отпущу ее и скажу: я ошибся, уезжайте, до приятного свидания; полноте, это было бы пошло.

— Будущее покажет, кто из нас прав.

— Будь, что будет: клянусь вам, я не отступлю ни на одну пядь.

— И дурно сделаете; вы раскаетесь, но слишком поздно. Впрочем, как хотите; я вас предупредил, исполнил свой долг, теперь мое дело сторона, я умываю руки.

Лефериль встал, пожал капитану руку, и друзья разошлись по спальням.

На другой день с восходом солнца все население деревни было на ногах.

Судом председательствовал кавалер Леви, главнокомандующий французской армией.

Когда сержанту, которого новый главнокомандующий взял к себе на службу, удалось восстановить тишину, генерал встал.

— Господа, — сказал он, — все мы, собравшиеся здесь, знакомы с языком наших союзников; исключение составляют только двое, о дамах я не говорю; они не будут присутствовать на этом заседании, цель которого наградить достойных и покарать виновного. Я счастлив, что принужден покарать только одно лицо, а наградить четверых. Эти четверо вполне заслужили почетные отличия, которые им, по своей неизреченной справедливости, дарует его величество, наш всемилостивейший король, Людовик XV. Первый из награжденных — Тареа, великий сагамор гуронов. Подойдите, вождь!

Вождь встал и подошел к генералу.

— Сагамор племени гуронов, вы всегда были честны, храбры и верны нашему королю; через мое посредство он дарует вам пятьсот ружей, пятьсот фунтов пороху, пятьсот шерстяных одеял и столько же ножей для скальпирования; ваш великий белый отец этим не ограничивается, его подарки будут, конечно, драгоценны для ваших воинов, но ваш великий белый отец предлагает вам еще почетную награду для ношения.

Нагнувшись к вождю, сохранявшему во все продолжение речи полную неподвижность, он произнес:

— Король делает вас кавалером ордена святого Людовика, — и надел ему на шею ленту с крестом св. Людовика.

Вождь поклонился, поцеловал крест и отвечал:

— Отец, ты знаешь, что мы, красные люди, не так умны, как вы, белые, но в наших жилах течет красная кровь. — Голос вождя немного дрожал вследствие усилий, с которыми он старался преодолеть волнение и сохранить в присутствии своих воинов напускное бесстрастие. — Гуроны любят своего великого белого отца, что бы ни случилось, гуронские воины останутся ему верны, пока наш белый отец им не скажет: ступайте в ваши селения, мне вас больше не нужно; я отвечаю за свой народ, ты знаешь, отец, что слова, которые испускает моя грудь, идут прямо от моего сердца; мой язык не лжет. Благодарю, отец, благодарю за себя, благодарю за моих воинов.

Генерал дружески пожал вождю руку и сказал:

— Вождь, вы во всякое время можете получить от меня подарки, которые ваш великий белый отец поручил мне вам передать.

— Благодарю моего отца; как только кончится военный совет, я пришлю за этими драгоценными подарками.

— Когда хотите, вождь, все готово. Тареа поклонился и вернулся на место. Краснокожие не могли налюбоваться на своего вождя; они с восторгом и гордостью рассматривали его крест.