Тогда чей-то голос из угла избы усмешливо ответил:

— Хороша девка — с брюхом!

— Поди двойня будет! — откликнулся другой.

И правда, сейчас, когда Проска лежала на спине, живот ее казался непомерно большим. Прокоп посмотрел на него, взмахнул руками, словно кинувшись в драку, полез на мужиков.

— А что ж, выходит, и младенцу теперь пропадать?

Хотей-Жук, уткнув в землю раскосые глаза, рассудительно произнес:

— Что искала — то и нашла!

И какая-то баба, вглядываясь в Проскино лицо, сердобольно провыла:

— И чего ее возить-то, только мучить! Один конец!

Прокоп вдруг жалобно всхлипнул и заметался по избе от одного мужика к другому:

— Братцы, почто девке пропадать?! Братцы, почто?..

Но мужики хмурились, прятали глаза, не спеша выходили за дверь, горница пустела.

Прокоп бросился на улицу, стал бегать по дворам. Он как-то обестолковел, точно хмель опять ударил ему в голову, кричал, ругался, грозил засудить всю деревню. Тут только он заметил, что под ногами его вьется и брешет пьяный Аниконов кобель. Он с разбегу двинул собаку ногой, придавил ее, стал топтать. Потом, вовсе обезумев, убежал в поле, куда глядят глаза.

Почти замерзшего, поздно ночью его воротил Аникон.

У Жука вокруг Проски сидели бабы. Она была очень плоха, не переставая отплевывала кровь, дышала сбивчиво, неглубоко.

Жук глянул на Прокопа, покрутил головой, сказал, будто винясь:

— Кабы у меня две лошади было, аль бы три, отчего не дать… Говорил тебе, пускай Проска уходит от греха…

Прокоп встряхнулся, спросил:

— Сколько хочешь за лошадь? Я тебе не чужой, выручай…

— Кабы она без дела стояла, — опять промямлил Жук, — чего бы не дать… За два пуда, пожалуй, валяй, вези.

И они ударили по рукам.

На рассвете бабы и девки нанесли Проске всякой всячины пирога, яиц, черствого блина, — постлали в сани половичков, разжалобились, запричитали:

— Сердечная, где тебе выжить, кровушкой изошла до последней пясточки!

— Причастить бы ее, не отдать бы ей душу в дорого без покаяния!

— Ладно скулить! — прикрикнул Прокоп, — Выживет!

И быстрый, полегчавший, ловко впрыгнув в сани, дернул вожжи.

— Счастливо!

8

Прокоп ушел из Кочанов в Кручу. Мужики долго улещали его остаться, посулам и уговорам не было конца, но он настоял на своем: с весны начал гонять кручинское стадо…

В распутицу, когда еще не показалась трава, Прокоп ходил в город, в больницу.

Проска встречала его с радостью, он улыбался ей прежней своей веселой ребячьей улыбкой, отвечал на ее расспросы невпопад, сам говорил безалаберно:

— А что Кочаны? Торчат по-старому, чего им!.. А в Кручах уже отсеяли!.. Какое теперь ученье, ребятишки в поле норовят!.. Ванька Культяпый седьмую корову купил — богач!

Проска поправлялась плохо, внезапно ей делалось хуже, потом она быстро натекала силой, и опять болезнь подкашивала ее, и она ждала смерти.

Но когда Прокоп, в последний раз перед пастьбой, пришел в больницу, он не сразу признал Проску. Кожа ее стала необычно гладкой, какой-то сквозной, и кровь разливалась по лицу широкими густыми пятнами.

Проска посмотрела на отца. Белки ее синели точно молоко, глаза были влажны и блестящи, и ресницы отражались в них ясно, как в глазу коровы. Она сказала Прокопу:

— Здравствуй! А я думала, ты уже гоняешь…

— С воскресенья. Нынче снег долго лежит, — ответил Прокоп.

Он посмотрел пристальней в ее глаза и, отвернувшись, медленно оглядывая чужие койки, будто между делом спросил:

— Родила?

Она качнула головой и показала зубы:

— Третева дни. Мальчишка.

Прокоп засмеялся, потрепал себя за гриву, сказал:

— Здоровой поди?

И она довольно оттяпала:

— А чего ему?

Когда ребенка принесли к ней на кровать кормить, Прокоп нагнулся, заглянул в пеленки, снова ласково ощерился.

— В деда, — протянул он баском и, тронув мальчонку пальцем, пошутил: — Ря-монт!

И тут в первый раз Проска спросила у него:

— А Ларион в Кочанах?

Прокоп помутнел, долго молчал, теребя поясок и покашливая.

— Ты брось про него думать, — сказал он тихо. — Я мужикам объявил, я его убыо, коли попадется. Он с той поры — как в воду. Народ болтает, его посадили, да батька его отнес, кому надо, трех тетерь, он, слышь, опять гуляет…

Проска молча совала сыну тяжелую, с большим темным соском грудь; он раскричался, неумело, чудно чмокал оттопыренными сизоватыми губами, ловя сосок.

— Тряпок нет на свивальники, — сказала наконец Проска.

— Я наготовлю, — обещал Прокоп. — Встанешь — приходи в Кручу.

И он добавил с гордостью:

— Мир меня уважает…

Кочановские мужики подсылали к Прокопу уговорщиков сманивать его назад, в Кочаны. Новый пастух попался неудачливый, скот приходил домой впроголодь, нередко доводилось деревне искать по лесу отбившихся от стада коров. Прокоп знал это, держался в Круче твердо, уговорщиков срамил. Кручинцы, боясь потерять хорошего пастуха, кормили Прокопа на убой, в праздники подносили хмельного, к зиме обещали срубить новую избу.

В мае пришла из города Проска. Круча приняла её хорошо, бабы дали тряпья на ребенка, Проска скоро и легко, как кошка, обжилась на новоселье…

В разгар уборки озимых от кочановского стада отстала одна корова, забрела в болото, увязла и ночью ее зарезали волки. Узнали об этом спустя неделю — собака набежала на волчий след, привела на болото.

Скоро из Кочанов пришел к Прокопу ходоком Хотей-Жук. Разговор велся долгий. Прокопу торопиться было некуда, он изредка покрикивал на скот да понемножку напоминал Хотею, как Кочаны терпели разбойника Лариона и как выживали из деревни Проску.

Хотей терпеливо слушал пастуха, потом говорил, что деревня простит Прокопу все долги, что сам он — Хотей-Жук — не возьмет с него долга и что Кочаны срубят Прокопу избу — не чета кручинской, да и лес-то кручинцам еще воровать надо, а в Кочанах — вон его нарезано сколько хочешь!

Прокоп только посмеивался на все Хотеевы посулы.

Тогда Жук кинул запасенную под конец приманку.

— А еще велели тебе сказать, чтобы Проска тоже приходила, с дитем. Мужики говорят, нынче такой порядок, все одно — прижитой, что в законе. По-новому. И бабы зовут, говорят — как свою, пускай приходит, мы, говорят, ее знаем — девка хорошая.

Прокоп засмеялся, хлопнул Жука по плечу.

— Ну, ступай, скажи Кочанам… Скажи Кочанам, — помедлил он, — скажи, что, мол, у Прокопа слово верное, раз что, мол, сказал он — будет пастивать Круче, так оно и будет. Раз что сказал Прокоп слово, не будет пастивать Кочанам — так оно и есть!

— Подумай, — присоветовал Жук, уходя ни с чем, — не один я зову, мир зовет.

— Я те раз сказал про мир, помнишь? — крикнул Прокоп и опять засмеялся…

Но в этот день, под вечер, когда Прокоп невдалеке от деревни созывал стадо, чтобы гнать его домой, разыгралась история, которой не ждали ни Кочаны, ни Круча, ни сам Прокоп.

Выгоняя скотину из кустов, Прокоп заметил, как шарахнулась в сторону корова, чего-то испугавшись. Он посмотрел сквозь чащу заросли, белое пятно мелькнуло за одиноким деревом, раздвинулась и задрожала кучерявая листва. Прокоп двинулся к дереву, но из куста вынырнул невысокий парень и торопко, прямо пошел на Прокопа. Пастух сразу узнал парня и по тому, как он, согнув коленки, переставлял босые ноги, и по закаменелому, неподвижному лицу его понял, чего надо ждать. Это был кручинский паренек, которого Прокоп избил по осени кнутом в лесу, у костра.

Прокоп быстро присел, будто ушел в землю, и вдруг, подпрыгнув, юркнул в кусты. Но, пробиваясь через заросли, поворачивая вправо и влево, он увидел, как раздвигались верхушки кустов наперерез ему, ближе и ближе. Он стал круто забирать в другую сторону, но оттуда донесся треск сучьев, потом кто-то, запыхавшись, прокричал:

— Прямо гони, прямо!

И по кольцу, вокруг Прокопа, в шуме и треске кустов, в топоте ног разметались разноголосые крики: