Доктор Клебе завинтил наконечник пера и выбежал из конторы. Больные уже собирались в холле, ожидая приглашения к обеду.

Карл, с засученными выше локтей рукавами, в зеленом фартуке бильярдного сукна, широко маршировал на кухню. Клебе остановил его:

— Прошу вас, Карл, не показываться пациентам без униформы.

— Понимаю, господин доктор. Я смазываю подъемник, — ответил Карл, выпячивая почерневшие от масла руки.

— Все равно. Вы служите в первоклассном санатории.

— Понимаю, господин доктор, — повторил Карл, сияя улыбкой, как будто выслушал не внушение, а похвалу.

Широкие, быстрые шаги, курчавость, зеленые глаза, горевшие подобно пуговицам его униформы, румянец и эта неутомимая сияющая улыбка составляли существо, называвшееся Карлом. Именно улыбка, ничем не истребимая приветливость нервировала Клебе в тяжелые минуты. Но если дела поправлялись, Каря был очень уместен. Клебе с удовольствием посмотрел ему в здоровую ровную спину и сам расправил плечи.

— Фрейлейн доктор, — сказал он значительно. — Я советую вам распределить занятия в лаборатории более строго. Для крови надо выделить один день в неделю, скажем — вторник. Реакция осаждения и формула. Среда — мокрота. Четверг — все остальные анализы. Затем: понедельник и пятница — количественное измерение мокроты. Суббота — общий осмотр, взвешивание пациентов. Тогда на каждый день остаются только инъекции. За мною рентген, и я возьму на себя спринцевание горла. Иначе вы не справитесь.

— Но ведь до сего дня я справлялась, господин доктор?

— Ожидается большой наплыв пациентов, — проговорил Клебе, и от него дунуло свежестью. — Я прошу вас привести сюда фрейлейн Кречмар.

Больные Арктура стояли кучкой, когда в холле появилась новая пациентка. Доктор Клебе представил ее довольно торжественно. Минута прошла в молчании. В Ингу всматривались, она не знала, что сказать. Неужели это больные, подумала она. У некоторых была завидная внешность: обветренные лица, с давнишним загаром. Майор напомнил ей какого-то борца. Но тут же она нашла в нем, да и во всех других, что-то надломленное, чего в ней самой не было, нет, не могло быть никогда! Ей сделалось жарко, и она хотела уйти, потому что молчание разглядывавших ее новых знакомых было неделикатно, но один из них, невысокий, изящный, с красным лицом, наконец спросил:

— Вы впервые здесь, наверху?

— Да.

— Надолго?

— Наверно, на всю зиму.

— Ах, вон что…

— А вы давно здесь?

Ей все заулыбались, как взрослые ребенку.

— Вы какой справляете юбилей? — спросил кто-то у майора.

— Десятилетний, — ответил он, и нельзя было понять: в шутку или серьезно.

— Но патриарх у нас вы, — обратился он к изящному человеку с красным лицом.

— Да, иногда мне кажется, что это было в девятнадцатом веке. Я приехал сюда до войны.

— Вам, вероятно, очень нравится здесь? — спросила Инга.

Все засмеялись, и веснушчатая, похожая на мышку, единственная среди больных дама сказала с удовольствием:

— Вам тоже понравится здесь!

Все продолжали разглядывать Ингу. Она была из тех светловолосых женщин, которые без особого повода вспыхивают и прикрывают свое смущение улыбкой или смехом. Левшину показалось, что ее легко довести до слез и что она, мигая, словно защищается тяжелыми веками с загнутыми вверх ресницами. У нее вздергивалась кожа на лбу, приподымая брови, и это движение придавало ее лицу пугливость. Она совсем смешалась от слов дамы, похожей на мышку.

— Никаких правил не существует, иначе все было бы слишком просто, — вдруг сказал Левшин. — Одни живут здесь долго, другие коротко.

— Вы — долго? — быстро спросила Инга.

— Около года.

— И поправились?

Больные глядели на Левшина, точно экзаменаторы.

— Поправляюсь, — сказал он уверенно.

В этот момент ударили в гонг. Все пошли в столовую, по пути еще обстоятельнее изучая Ингу.

4

Доктор Штум председательствовал в обществе врачей на сообщении о новых приемах в хирургическом пользовании костного туберкулеза. Заседание происходило под вечер, в кургаузе, в комнате над рестораном, откуда изредка чуть слышна была качкая музыка новоизобретенного танца — румбы. Наблюдения докладчика были положительны, между прочим, в той части, где говорилось о влиянии горных условий на хирургический туберкулез. После сообщения один из врачей выступил с похвалой докладчику и просил его непременно опубликовать свой научный труд, особенно подчеркнув (что, собственно, и следует из доклада) пользу горных, то есть давосских, условий в лечении костного туберкулеза. Собрание стало оживленным. Каждый последующий оратор хвалил докладчика все щедрее, признавая наиболее важной, центральной идеей доклада доказательства исключительности Давоса для лечения костного туберкулеза. Наконец последовало предложение не только опубликовать доклад в научной прессе, но также издать брошюрой, удобной для рассылки по почте. Разумеется, докладу следовало придать соответственную редакцию, поставив во главу целебность давосского курорта, условия которого только и делают по-настоящему действенным хирургический метод лечения костного туберкулеза. Именно это заслуживает особенного одобрения в выдающемся труде докладчика, именно это объясняет его успех.

Таким путем был отыскан нужный язык, все стало ясно, и доктор Штум, поблагодарив коллегу за интересный доклад, закрыл собрание.

Расходясь по домам, врачи намотали на ус, что председатель ограничился тем, что признал доклад интересным, тогда как всем хотелось чем-нибудь подновить деловые перспективы в такое трудное для курорта время.

Доктор Клебе, узнав о докладе, воскликнул:

— Ну конечно! Я тоже всегда говорил, что костный туберкулез нигде так чудесно не излечивается, как в Давосе! И потом, ведь это самые благодарные пациенты — с туберкулезом костей: они лежат с утра до ночи не вставая, и лежат год, два… Я совершенно солидаризуюсь с докладчиком!

А что касалось доктора Штума, признавшего доклад лишь интересным, то Клебе пожал плечами. Доктор Штум любил оригинальничать. О курортных врачах, например, он сказал, что это — копилки в пиджаках и черных шляпах. Недаром после доклада коллеги поторопились распрощаться с ним, и, как всегда, он остался один.

Он остался один. Шел к концу тот последний час вечера, который долеживали на балконах свыкшиеся с горным воздухом больные. Было тихо, всходила полная луна, звенел под ногами снег. Его сверкание было необычайно: далеко по дороге, в открытых дворах и альпийских садиках горела россыпь сияющих кристаллов. Доктор Штум нагнулся над — сугробом. Выпавшая с утра легчайшая пороша лежала в неприкосновенной чистоте. Огромные — в ноготь — снежинки отражали беглый вспыхивающий блеск. Штум брал их на ладонь, — секунду они мерцали, потом гасли, чудесный узор их мигом пропадал. Штум вытер мокрую ладонь, снял шляпу. Опять зазвенел под ногами утоптанный снег.

Взбираясь к себе вверх, Штум оглянулся на город, тянувшийся полосою в долине. Разбросанные по склону дома в полном согласии были обращены на юг квадратами балконов, которые светились оранжево-желтыми огнями, и по сочетаниям этих квадратов Штум угадывал в полутьме знакомые санатории. Его глаза нашли Арктур.

Он тотчас вспомнил новую пациентку, осмотренную поутру. Едва он вынул из ушей трубки фонендоскопа и памятью продолжал еще слышать тона вдохов и выдохов, он неожиданно увидел в пациентке сходство со своей женою — со своей умершею женою — в том, как скользнул острый локоть девушки под узенькую лямку вздернутой сорочки, как в тот же миг обернулась к нему голова и пытливый взлет брови спросил: к чему пойдет разговор — к хорошему или плохому? Как потом в простодушном вопросе — ничего особенного, господин доктор? — было показано совершенное пренебрежение какой-нибудь опасностью и как готовно он, Штум, уступил скрытой этим пренебрежением просьбе: отнестись к вещам с юмором, — словно опять просила жена о том же, об одном и том же: не напоминай, не говори о болезни.