Гостей застали в рыцарской зале, у камина, уже попивающими мед. У Гертруды и вправду был счастливый вид, она суетилась по хозяйству, приказывала слугам нести жбаны и бурдюки — в соседней горнице шли приготовления к пиру. Болеслав держался так, будто он в этом замке хозяин: когда вошли братья, он равнодушно с ними поздоровался, глядя в сторону и не прерывая беседы со своими спутниками, один из которых, немецкий рыцарь, рассказывал брюзгливым тоном какое-то забавное происшествие. Сидел Болек в кресле, лицом к своим придворным, и на приветствия прочих сандомирцев уж вовсе не обратил внимания. Ежеминутно он разражался смехом, обнажая белые, но уже не молодые зубы. Роскошные, черные его кудри заметно поредели, на макушке, как лесная поляна меж древесных стволов, светилась лысина поэтому он обычно носил черный подшлемник. Небрежно свесив с подлокотников красивые руки, он то похохатывал, то, отвернувшись от рассказчика и щуря черные глаза, смотрел на огонь. Генрих из вежливости присоединился к кружку у камина, а Казимир с сандомирцами прошел в соседнюю горницу. Гертруда, удивленно поглядывая на братьев, продолжала хлопотать. По немецкому обычаю, она смешала вино с водой, прибавила дорогие ароматические снадобья, привезенные Генрихом с Востока, и поставила вино на огонь.

— Отличное питье, — сказала она, — истинно королевское! Ты, Болек, непременно должен его отведать. — И прибавила: — Нынче у нас настоящий праздник. В кои-то веки ты приехал к нам в Сандомир!

Однако настроение у всех было отнюдь не праздничное, скорее тревожное. Казимир и сандомирские паны вернулись в рыцарскую залу; по их лицам Генрих понял, что произошел крупный разговор. Явился майордом Готлоб Ружиц узнать, какие покои готовить для князя Болеслава и его свиты. Казимир распорядился отвести им покои в башне. Заметив недоуменное лицо Готлоба, Генрих тоже удивился такому распоряжению. Но тут же вспомнил, что в той круглой горнице есть только один выход и одно окно, расположенное высоко в стене, — и прикусил губу.

Немецкий рыцарь продолжал рассказывать, впрочем, весьма бездарно. Болек все время переговаривался со своими о пустячных, малоинтересных делах. Наконец это ему наскучило, он махнул рукой и, обратившись к Генриху, вскричал:

— Эх, и славное войско собрал ты против этих пруссов! Мне еще в Кракове о нем говорили — ратников, мол, как муравьев, тьма-тьмущая! Такое войско не стыдно вести!

— Да уж как-то в этот раз получилось неплохо, — равнодушно отозвался Генрих. — Только что мы с Казимиром осматривали лагерь.

— Ну, а ты, Казимир, как живешь? — рявкнул своим хриплым голосом Болек, поворачиваясь к младшему брату и впиваясь в него пронзительным взглядом. Что слышно в Вислице? Елена здорова?

— Благодарствуй, брат, — ответил Казимир. — Пока бог миловал.

— А как там Мария, милая наша Мария? — с чувством спросила Гертруда, снимая вино с огня.

— Мария? Э, что Мария! — махнул рукой Болеслав и потянулся за кубком. Я и не знал, что ты ее так любишь, — прибавил он, погодя.

Гертруда опешила, потом, видно, злость ее взяла — она перестала хлопотать возле Болеслава и надменно уставилась на него.

— Ну, а меня возьмете в поход на пруссов? — внезапно спросил Болек, не глядя на братьев.

— Тебя? Зачем же? — удивился Генрих.

— Как — зачем? Драться!

— Одного тебя? Что, у тебя других дел нет?

— А другими делами пускай занимаются мои воеводы и кастеляны, все эти Жирославы да Спицимиры! Развелось их там! И не поверите, как эти вельможи плодятся! Кабы всех их деток да за соху, побольше бы вспахали земли, чем наши полоненные пруссы! И каждый такой ворюга хочет своего сукина сына посадить на хозяйство в отдельном замке, кастелянию ему подавай, не то тебя самого спихнут. Вот до чего мы докатились, брат Генрих! И я даю, даю, у самого уже ни черта не осталось. Хочется, видишь ли, до конца дней в Кракове пожить! — засмеялся он. — Ну, а ты — не боишься своих?

Никто ему не ответил. Гертруда сидела, выпрямившись, скрестив руки на груди, и смотрела на него с отвращением. Болек много пил, вино уже начало на него действовать. Генриху бросилось в глаза, что он сильно постарел.

— Так что ж, берете меня?

— Зачем тебе туда тащиться? — уклончиво сказал Генрих.

— А тебе зачем? Знаю, знаю, веру Христову распространять, — захихикал Болек. — Достопочтенные монахи, которых ты, бог весть зачем, посадил нам на шею, повелели тебе, чтобы ты, яко архангел с мечом огненным, пошел туда, прусские леса спалил, а землишку честной братии пожаловал. Глядишь еще один монастырь, еще один замок поставят — так по всей Германии, по всей Польше рука руку моет. Здесь монастырь, там монастырь. Нет! Говорю тебе, нет! Я пойду с ними на пруссов, уж по крайности, как придет время прусские земли делить, смогу и я сказать свое слово. Нет, не отдам я тамплиерам лучший кусок, чтобы они еще и у меня, в Мазовии, поселились. Ну, не у меня, так у Лешко, отец или сын, — какая разница? Верно, ваше преподобие? — обратился он к старому Гумбальду. — Я-то знаю, какие пройдохи эти тамплиеры, все бы к своим рукам прибрали!

— Чепуху мелешь, Болек! — резко перебил его Генрих. — Но если хочешь, можешь идти с нами на пруссов. Только выступаем мы на рассвете. Ничего, ночи теперь длинные, выспишься.

— Э, нет! Коли уж на то пошло, подождите меня до полудня. Всю дорогу мы мчались как окаянные! Утром мне надо хоть до полудня отдохнуть, если хочешь, чтобы я мечом помахал и с пяток пруссов укокошил. Иначе дело не пойдет.

— Ты можешь потом нас догнать.

— Ты что, забыл, что я totius dux Poloniae? Пристало ли мне тащиться за вами в хвосте?

— Поступай как знаешь! — сказал Генрих, поднимаясь. За ними встали Казимир и сандомирские паны.

Генрих направился в свои покои. У лестницы ждал Виппо; очень бледный, он только чмокал губами, не в силах слова молвить. Генрих с равнодушным видом прошел мимо еврея и поднялся по лестнице, гремя мечом о ступеньки. Не успел он войти к себе, как в покой ввалились сандомирцы и начали тихо, но возбужденно переговариваться.

— Сейчас надо, сейчас! — шептал Смил из Бжезя, который, видимо, был посвящен во все. — Сейчас, пока он еще пьян. Какая удача, что Гертруда напоила его этим вином!

— А ведь ничего не знала!

— По-моему, надо отложить до утра.

— Стало быть, и в поход идти не придется?

— Ну как же! А Краков захватить…

— Нет, сперва на Мешко, раз один уже у нас в руках.

— Ишь ты, сам прилетел, как воробей на просо! — громко захохотал Смил.

— Тссс!

Генрих не принимал участия в разговоре, он сидел на кровати и смотрел в пространство, опершись обеими руками на свой большой меч крестоносца. Он не понимал, что с ним происходит, — к Болеку он чувствовал презрение, но и к себе не меньшее.

— Он уже в башне? — вдруг спросил Генрих.

— Нет, пока внизу.

— Как только пройдет в башню, поставить стражу в проходах и у дверей! За этим присмотрит Смил. Я сейчас переправлюсь через Вислу, выступлю еще до рассвета. Сразу, как князь Болек проснется, напасть врасплох на его людей и всех перебить!

— А князя?

— Можно и князя, если станет сопротивляться. Казимир, Герхо и Лестко поедут со мной. Смил останется в замке, кастеляну наблюдать за городом и воротами. Надо выяснить, действительно ли князь приехал с горсткой людей. Может, за ним идет войско побольше. А сейчас — все на свои места! Когда князь Болеслав отправится на покой, сообщить мне!

Генрих говорил решительно, уверенно, резко. Паны, оробев, удалились. Казимир был очень бледен, но и он повиновался приказу брата.

Генрих остался один. В опочивальне было темно, в открытые окна проникал холодный осенний воздух. Закукарекали петухи. Генрих вздрогнул, положил меч на изголовье и прошелся по горнице — шаги гулко отдавались в ночной тишине. Он выглянул в окно и увидел огни лагеря. Казалось, они поднимаются ввысь, к звездам. Смутный, приглушенный шум доносился из лагеря, но город был погружен в безмолвие и мрак. Все горожане легли пораньше спать, чтобы завтра на рассвете проводить войско в поход. По двору ходил страж. Внизу, на деревянном крыльце, слышались женские шаги — Гертруда или кто другой из женщин? Перекличка петухов закончилась где-то на окраинах города. Стало очень свежо.