Просидев возле Шульмана до одиннадцатого часа, до той минуты, когда вино погрузило его в сладкий сон, я отправился исполнять свой план.
XXXII
Час спустя я и со мной отряд из восьми человек галопом вошли в усадьбу. Двор был пуст, дом тих, только в гостиной светили свечи. На топот и ржание выбежал из дома слуга.
— Эй, братец, где Томаша найти? — спросил я.
— Во флигеле, во флигеле он, — отвечал слуга и добавил странно: — Там и все.
Мы спешились и пошли к флигелю, где жил Томаш. Здесь, у входа, стояли десятка полтора людей, в лунном свете трудно различимых.
— А-а, господин Степанов, — послышался голос Лужина, и он пошел навстречу. — Хорошо, что вы приехали, а то я как раз собирался вашему командиру сообщить.
— Что сообщить? — спросил я.
— О мятежнике беглом, — ответил исправник. — Ведь совсем разбушевался. Днем вашего человека вывел из строя, вечером убил слугу господина Володковича…
Перед глазами моими все исчезло, лишь черное пятно шевелилось впереди. Я пришел в себя от прикосновения руки Лужина. Он держал меня за локоть и удивленно говорил: «Что с вами, господин штабс-капитан?»
— Сволочи! — выдохнул я. — Людоеды!
— Да, головорезы, — сказал Лужин. — Отпетые. Невинного человека. В уме не укладывается. Возвращался домой — жена ждет, семья, а его на дороге двумя выстрелами… Версты не доехал до дома… Полчаса назад мужики привезли… Лежал на обочине, истек кровью.
Вдруг возле нас оказался Володкович, и он говорил:
— Вот, господин штабс-капитан, новая беда на наш дом. Бедный Томаш! Бедные дети, трое детей осиротели…
— Ваш долг позаботиться, — сказал исправник. — Зная вашу доброту, я уверен…
— Разумеется, — ответил Володкович. — Их судьбу мы устроим.
Я повернулся и пошел прочь.
XXXIII
После трех месяцев пребывания в усмиренном крае батарея была возвращена в казармы, и я получил возможность подать в отставку, что сделал немедля.
Не стану описывать тот приятный день, когда я приступил к обязанностям секретаря у этнографа Романова. Наконец-то наклонности мои нашли применение, а работа над материалом, собираемым в летних экспедициях, дала сознание полезности своего дела, сознание, которого со времени обороны Севастополя я не имел.
Минувшим летом маршрут нашей экспедиции лежал по литовским и белорусским уездам. Оказавшись в Слониме, я не удержался махнуть за пятьдесят верст в сторону, чтобы увидеть… не знаю даже что. Просто сердце позвало меня туда, где произошли описанные выше события.
Кому приходилось навещать места, памятные необычным происшествием, поймет мое желание увидеть живых участников тех, уже далеких дней. Естественно, это желание привело меня к избе мельника. На пороге, где некогда Федор, покуривая трубочку, дивился множеству звезд, сейчас сидела старуха. Меня кольнуло недоброе предчувствие. И верно, на вопрос, где найти хозяина, что жил здесь раньше, старуха отвечала:
— Уже не найти. Умер, вот три года, как его нет.
— А сын его где, не знаете?
— Не слышала, про сына люди ничего не говорили. Один жил.
Умер и старый поп, в доме которого квартировал Оноприенко.
Потом я поехал к Шведскому холму. Вспомнились мне цепь солдат, щербатый Мирон, исправник Лужин, убитый им молодой мятежник. Могилу его я не без труда различил в высокой траве. Ноги мои словно приросли к земле, и долго стоял я над могилой, стыдясь и раскаиваясь, что не сумел охранить от гибели юную жизнь.
Следуя зову своей грусти, я отправился на просеку. Здесь ничто не изменилось. Крест, каким был прежде, таким стоял и сейчас. Те же самые, показалось мне, лесные птички высвистывали прежние свои трели. Тот же легкий шум слышался в кронах, те же шишки, которыми играл перед дуэлью Красинский, лежали в траве. «Да было ль все то, что я помню? — спрашивал я себя. — Звенели ль тут наши клинки? Звучал ли выстрел? Стоял ли тут мой друг Шульман? По этой ли дороге Орлик носил меня в усадьбу Володковичей?»
А что старый убийца, подумал я, топчет еще землю или взят уже в ад?
Я сел в бричку и скоро подъезжал к корчме. У ворот меня встречал в приветливой позе корчмарь, но, увы, это не был мой знакомец.
Я поинтересовался, жив ли его предшественник.
— Жив? — переспросил корчмарь. — Конечно, жив. Почему бы ему не жить. О, он теперь в местечке.
— Слава богу! — сказал я. — А был тут исправник Лужин. Не слышали о таком?
— Не только слышал, — отвечал корчмарь, — но и видел собственными глазами два дня назад, и вижу каждый месяц.
Наступил черед спросить о жизни Володковича, но тут из леса вынеслись один за другим два экипажа и стали приближаться.
Корчмарь поставил козырьком руку, вгляделся и выдвинулся вперед. Скоро коляски прокатили мимо. Велико было мое изумление, когда я разглядел в первой господина Володковича с маленьким мальчиком на руках, а возле него молодую даму, в которой узналась мне Людвига. Во второй ехал Михал с незнакомой мне девушкой и цветущий Красинский.
Корчмарь, хоть путешественники и не взглянули на него, счел должным низко поклониться.
— Кто ж это, что вы кланяетесь? — спросил я.
— О! — воскликнул корчмарь. — Володковичи.
Эта встреча и побудила меня вспомнить подробности нескольких только мне известных преступлений, преступлений неприметных и неудивительных среди того огромного множества, которые совершены были в шестьдесят третьем году.
― СТАЯ ВОРОН НАД ГОСТИНЦЕМ ―
История сестер Русиновских, сегодня полностью забытая, наполняла ужасом души наших далеких предков. Однако, было бы и странно, если бы она сохранилась живым преданием — почти пятьсот лет минуло с тех дней, как окончили свой век сестры. За это немалое время случилось на белом свете и, понятно, у нас в Белоруссии, множество трагических событий, некоторые из них были похожи на конец света. В кровавом их свете выблекли и исчезли из памяти давние местные драмы… Так что нам, может спросить читатель, до забытых теней трех женщин, если и о трагической старине и о великих личностях собственной истории наши знания чаще всего ограничены отрывочными сведениями, которые преподносит школьный учебник. Какая нам корысть знать про тех сестер?
Действительно, никакой пользы, совсем никакой, ничего выдающегося или хотя бы значительного в истории сестры Русиновские не сделали. Тем не менее, есть основа для искреннего любопытства — рождала наша земля известных просветительниц, воевниц, лекарек, были в каждом поколении и героини, и мученицы, и вдруг — фигура противоположной полярности разбойница, существо, можно сказать, с определенной инфернальной печатью на душе. Но общее полотно народной жизни создается не только святыми и героями, присутствует на нем всегда и черный цвет. Ну и еще одно замечание: горы архивов были уничтожены во время шведского, французского, германского нашествий, не счесть рукописей и книг, что бросили в костер, выжигая неприемлемые мысли, разномастные иноверцы и властители, а судебные записи о Русиновских уцелели. Бесспорно, нет в этой уцелелости тайного смысла, просто некоей кипе бумаг повезло, случай, не более того — куда чаще достойное сгорает, ничтожное избегает огня! И все же это — документальная весточка из небытия: было, жили сестры, широко ходила о них молва среди современных им людей. Да и многим позже вспоминали о них в зимние вечера, когда страшно завывал за стеной ледяной ветер. Так почему же нам, читатель, не взглянуть на этот выцветший документ, на седую запись с начала шестнадцатого столетия?
Об отце, пане Русиновском, засвидетельствовано немного, о матери вообще нет никаких сведений. Точно известно следующее: двор Русиновских стоял верст за двадцать от Ошмян, если ехать на Вильно, но не прямо при большаке, а в правый бок, в часе ходьбы по проселку. Старшую дочку Русиновских звали Марта: шестнадцати лет пошла она по отцовской воле за какого-то Матуша, соседа. Муж Марты слыл человеком добрым, насколько позволяло доброту канун шестнадцатого столетия, прославленный более чем добрыми событиями, взрывом преступности. Так густо наплодилось тогда грабителей, что ехать по гостинцу в сумерках осмеливался только тот, кому надоело жить на этом свете. Немало лихих голов проломил звездышем пан Матуш, а когда придорожный злодей попадался ему живьем, то не медля, без сомнений Матушева челядь привязывала грешника за ноги к двум пригнутым березам. Но жену Матуш никогда и пальцем не тронул, разве что при хорошей подписке. За четыре года Марта осчастливила мужа троицей сынов, располнела, взяла под бережливый надзор овины и коморы, и дворовые девки слаженно и красиво научились петь, сидя за пряжей, словно прибитые к лавкам гвоздями, долгие зимние вечера. Эти простые радости да праздничные выезды в костел полностью Марту удовлетворяли. О большем счастьи она не молилась.