— Уж кто слабый пол — так это вы, мужчины, — сказала Катька. — Штангу поднять, морду набить, брюхо бабе надуть — тут вы герои. А в серьезном деле — слабцы. Это я о тебе говорю. Петька — трус, Павел был отъявленный трус, Данила тоже хороший заяц, и Олежка не из храбрецов, ты если не трус, так дурак…

— Ну спасибо! — сказал Децкий.

— Точно дурак — иронизируешь. Я ведь серьезно говорю. У меня тоже был следователь, утром. И у всех будет. Сам же ты его попросил, а теперь плачешь…

— Как ты думаешь, зачем следователю Павел? — спросил Децкий. — Образ жизни, деньги — пустяки все это. Тут похуже, он убийство подозревает.

Катька опешила.

— Так-то, Катенька, — взял реванш Децкий. — Вот тебе и слабый пол. Кто-то не побоялся.

— А какие основания, доказательства? — спросила Катька.

— Мне откуда знать, не я убивал. Может, есть, может, нет.

Помолчали.

— Да, — сказала Катька. — Возможно. Паша кататься не любил.

— Вот-вот. И не пьянствовал в одиночку.

Опять помолчали.

Потом Катька попросила сменить грелки. Децкий пошел в кухню, поставил на газ воду, смолол кофе, для Катьки подогрел липовый чай, составив чайнички и чашечки на поднос, принес в комнату.

Катька лежала на диване — поблекшая, унылая, ленивая, как все больные. И губы не были намазаны, и волосы были непричесаны, и мятый халат сидел на ней по-старушечьи, и деревенский платок на пояснице и толстил и простил, словом, обычной больной бабой стала Катька, бабой одинокой, никому в своих болезнях не нужной. Децкий прямо так и подумал: «А где ж умник твой? Как в постель — бегом, как грелки носить — ползком». Больной бабе жить плохо, думал Децкий, а больной и одинокой не вдвойне, в сто раз хуже. Броди по квартире, жди, когда соколика принесет. А он для радостей прилетает; ишачить — грелки менять, лекарства давать, обед сготовить — ему ни к чему, это муж должен делать. Был и муж, но схлопотал густые рога и вышел в отставку. Второй сам умер, а третьего дурака вот уже десять лет не находится. Но не Катю было жалеть. Отлежится, почки отпустят, думал Децкий, — и опять на коня. Мужа нет, детей нет, семьи нет… А что в них? Муж обалдуй, сядет перед телевизором, как в тысячах квартир сидит, и корми его, слушайся, встречай… А дети разве кровь и здоровье не пьют? Кто же больше них соки из родителей выжимает?.. Вообще, семья… Богатой женщине одиночество не грозит. Это уборщице какой-нибудь страшно: куда ж без детей и мужа, нельзя, кому же без них нужна. Никому не нужна. Только метле своей и лопате. Катенька жизнь понимает, думал Децкий. Пока весела, пока есть относительное здоровье — надо выбрать свое дотла, ничего сырой земле не оставить, всю энергию промотать, а уж там, как грянет бабья смерть, там взять тихого трудягу-пенсионера, чтобы в магазины ходил и на базар за зеленью ездил, и жить с ним в глубокой верности уже до гробовой доски. Но теперь всем хвосты прижало, думал Децкий. Мы трусы. А сама? По какому поводу почки заныли? Надорвалась в комиссионке? От любви к Олегу Михайловичу? Страшно — вот и заныли.

— А что у тебя с почками? — спросил Децкий.

— Камушек, Юра.

— Камушек?!

— Да, камушек. Дробить надо идти.

— Говорят, это болезненно.

— Болезненно! — хмыкнула Катька. — Болезненно — это когда ты Витеньку в глаз бил. А камушек — больно. За что ж ты его?

— За то, что очень умный, чистюлька вонючая, вошь в белых перчатках.

— Ну, я таких образов не понимаю.

— Очень точный и правильный образ, — сказал Децкий. — Вхожу, вежливо предлагаю вспомнить, где был и что делал в тот вечер, когда Паша разбился. Так не поверишь — озверел. Во, видишь, — и Децкий приподнял пальцами губу. — И ногами прыгал в живот, как японец.

— И правильно делал. Жаль, что не попал, — сказала Катька. — Тебе не пришло в голову, что с таким же правом можно думать о твоей вине?

— О моей?!

— О твоей, — повторила Катька. — Ванда рассказывала, что ты куда-то ездил поздно вечером.

— Ездил, да, — согласился Децкий. — А как скоро вернулся, Ванда тебе не сказала? Спроси. А когда Паша погиб, знаешь? Он в час ночи погиб. А я вернулся в половине двенадцатого.

— Бог с тобой. Не сомневаюсь. Не хватало только, чтобы ты друзей убивал. Но другие-то тебя меньше знают. Ты всех посещаешь, выспрашиваешь; что им остается думать, может, ты таким макаром следы путаешь. Сам посуди: ну какой резон Витюше или Данилушке убивать Павла, они с ним дела не имели. Более всех он опасен тебе. Сейчас, когда Паши бедного нет, ты практически неуязвим. Это я предположительно говорю, — быстро добавила Катька, заметив, что Децкий начинает звереть. — Так они думают.

— Кто они? — строго спросил Децкий.

— Кто, кто. Все. Петр Петрович, например.

— Вот сволочь, — дохнул злобой Децкий. — Мне Паша опасен? А ему, значит, не опасен. Да они напарники были. Тебе ли объяснять?.. Вот же гад, вот гад! То-то прячется тля складская… Может, это он следы и путает. А ты уши развесила, веришь.

— Возможно, — сказала Катька. — Может, он темнит, может, Павел сам разбился. Лучше не лезть в эти дела.

— Ну конечно, я должен залезть в конуру и хвост поджать, как меня Данила Григорьевич, Витька, твой аморант и ты учите. А четырнадцать тысяч? А кто Пашу смолотил на камнях? А кто старуху в гроб положил?

— Ну, Юра, ты психопат, — объявила Катька. — Хочется — делаю. Не ведаешь, что творишь. Кто ж тебе признается, что деньги украл. Ты ведь его сразу убьешь.

— Зачем, — сказал Децкий, — не убью.

— Ну, побьешь, ребра сломаешь. У тебя мозги бычьи, подразнили — ты очертя голову и понесся. Учила я тебя, да, жаль, недоучила. Тебе бы жену такую, как я.

— Отбудем срок — поженимся! — пошутил Децкий.

— По лбу себя постучи, дурак, — сказала Катька, — не то черт услышит.

Проболтали еще полчаса, и Децкий отправился домой.

Отъехав три квартала, он побежал в телефонную будку звонить Петьке. Ничего ему сейчас так сильно не хотелось, как услышать Петькин голос, потом встретиться, взять за грудки и ударить о стену, а потом слушать. Но молчал телефон, никто не снимал трубку. Может, нарочно не снимает, подумал Децкий, с него, гадины, станется. И решил поехать к завскладом домой. Поехал.

Ведь какой гад, думал Децкий, гад подколодный, просто гадюка. Экую сплетню придумал. Стало ясно, почему Виктор Петрович бесился и укрылся за дверью, — убийца пришел; он физически боялся, и душевно боялся, и негодовал, что его стараются примазать к убийству. Стало понятно, почему Данила твердил про совесть — мол, ты убил, дело твое, но нас, но меня зачем приплетать? По этой причине коллекционер отгородился. А Петька, змея и крыса, делает вид, что даже увидеть боится. И все они друг дружке передают: у меня был, выспрашивал, ангелом притворялся. Убийце же радость. Он при случае и Сенькевичу доведет: в тот вечер Децкий ездил по городу. Куда в такое время? Зачем? Без свидетелей? Почему сразу не сказали? Какие причины имели для сокрытия? И Ванда — дура болтливая, думал Децкий, в туалет сходишь — уже все знакомые знают, что сходил. На полчаса отлучился — звон. Кормишь, поишь, одеваешь дуру холеную — она же и накаркивает. Хоть возьми и язык ей отрежь. И следователь, черт шустрый, на пятки наступает. Что его к вдове понесло. Хоть бы совесть имел; не успели вынести человека, как здравствуйте — уголовный розыск. Следит он, что ли? Децкий рефлексивно заглянул в зеркальце — сзади шел мотоцикл, а за ним, насколько видна была улица, машин не следовало никаких. Нет, не следит, решил Децкий. Иначе не столкнулись бы у коллекционера; к тому же у Данилы он побывал, Веру навестил — все по другим маршрутам. Да и какой прок от слежки — с поличным не возьмешь, все адреса ему бюро поставляет. А если делать нечего, следит, так ему и хуже, кто следит, тот не обгонит.

Подкатив к подъезду, где жил завскладом, Децкий поднялся на второй этаж и долго звонил и, прижав ухо к замку, слушал. Тишиной веяло от замочной щели, никто не ходил там на цыпочках, пусто было в квартире. Куда этот гад заполз, думал Децкий. Разве что на дачу свою метнулся, лежит там клубком на диване, посмеивается. Но не ехать же было на дачу за сорок верст. И домой, весь вечер смотреть на дуру-Ванду, тоже не хотелось. И оставаться одному не хотелось. Децкий сел в машину и поехал к Адаму.