— У одной мамы муж, у другой ребенок, куда же теперь тебе деваться, Дороти, а ведь совсем недавно перед тобой гостеприимно раскрывались двери сразу двух домов.

— Можно мне поехать к моей красивой маме в Лондон? — спросила Дороти, почувствовав по голосу сэра Эшли, что что-то произошло.

— Боюсь, что нет, малышка. Ты жила у графини, пока ей было скучно.

— Ну, тогда я останусь в Динслей Парке с тобой и с моей другой мамой.

— Нет, и этого нельзя, — сказал он с горечью. — У нас теперь есть свой маленький мальчик. — И с этими словами сэр Эшли наклонился к Дороти и поцеловал ее, стараясь скрыть навернувшиеся слезы.

— Никому я не нужна, — печально проговорила Дороти.

— Нет, Дороти, есть кто-то, кому ты нужна, — успокаивал он ребенка. Ну, а к кому бы еще ты хотела поехать?

Не так уж много было у Дороти знакомых, и она назвала крестьянина, у которого жила еще до того, как леди Моттисфонт вздумала взять ее к себе в Динслей Парк. Больше у Дороти не было никого в целом свете.

— Что ж, пожалуй, там тебе будет лучше всего и спокойней. Я буду приходить к тебе, маленькая моя, приносить игрушки и конфеты, вот увидишь, там тебе будет так же хорошо.

И, однако ж, когда пришло время и Дороти снова поселилась в маленьком доме у доброй крестьянки, она не переставала тосковать о прекрасных огромных залах Фернелл Холла и Динслея, и еще долгое время ее крохотные ножки, привыкшие к мягким пушистым коврам и дубовому паркету, зябли на холодном каменном полу, где ей теперь приходилось играть, а ручонки то и дело покрывались ссадинами от студеной воды, какой она теперь умывалась. Но грубые ботинки, подбитые гвоздями, все-таки немного грели, и вот мало-помалу жалобы и слезы из-за этих и десятка других таких же горестей стали утихать, и Дороти постепенно свыклась со всеми тяготами и невзгодами крестьянской жизни; она вырастала здоровой, крепкой и даже красивой девушкой. Сэр Эшли никогда не переставал заботиться о ней, но она так и не получила воспитания, какое мечтали ей дать сперва леди Моттисфонт, а потом ее вторая мама своенравная и взбалмошная графиня. У последней скоро появились другие Дороти, которые полностью завладели ее сердцем и досугом, а в сердце леди Моттисфонт безраздельно царствовал ее дорогой мальчик. Прошли годы, и Дороти, которую так горячо любили когда-то сразу две мамы и которую потом обе мамы так легко позабыли, вышла замуж, помнится мне, за одного почтенного дорожного подрядчика, того самого, который, если не ошибаюсь, перестраивал и ремонтировал шоссе, идущее из Уинтончестера на юго-запад через Нью-Форест, и в любви этого простого, доброго человека нашла бедная девушка счастье, которого не сумели ей дать ее знатные родители.

ГЕРЦОГИНЯ ГЕМПТОНШИРСКАЯ

Тому назад лет пятьдесят тогдашний герцог Гемптонширский, пятый носитель этого титула, был первым человеком в своем графстве, а тем более в окрестностях Бэттона. Он происходил из древнего рода Сакслбай, известного своей приверженностью короне и еще до получения герцогского звания насчитывавшего по мужской линии немало прославленных воинов и духовных особ. Прилежному историку графства понадобился бы целый день, чтобы скопировать в боковом приделе приходской церкви многочисленные надгробные статуи и надписи на бронзовых досках, посвященные их памяти. Самого герцога, однако, мало интересовали старинные летописи на металле и камне, даже если они касались его собственных предков. Свои помыслы он предпочитал отдавать низменным и грубым забавам, которые ему в изобилии доставляло его положение. При случае он умел заткнуть рот какому-нибудь из своих подчиненных крепким ругательством, действовавшим как бомба, и он, бывало, подолгу пререкался со священником о сравнительных достоинствах петушиного боя и травли медведей.

Внешность у этого вельможи была незаурядная. Цвет лица его напоминал листья медного бука. Сложения он был богатырского, но немного сутулился; рот имел большой, а вместо тросточки носил с собой необструганный ствол небольшого деревца либо мотыгу, которой нещадно рубил попадавшиеся на пути кусты чертополоха. Замок его стоял в парке, окруженный со всех сторон, кроме южной, густыми вязами; и, когда светила луна, с большой дороги было видно, как поблескивает вдали каменный фасад, осененный тяжелыми ветвями, словно белое пятно на фоне мрака. Жилище это, хоть и называлось замком, почти не было укреплено, да и возводилось оно с большим вниманием к удобству обитателей, чем те неприступные твердыни, к коим, строго говоря, применимо это наименование. То был помещичий дом, внутри распланированный скучно, как шахматная доска, а снаружи украшенный, в подражание замкам, фальшивыми бастионами и бойницами, за которыми высились зубчатые дымовые трубы. В безветренную погоду, в тот утренний час, когда по коридорам, как призраки, снуют служанки, разжигая камины, и в узких полосках света, проникших сквозь щели ставен, словно подмигивают и улыбаются фамильные портреты, — десятка полтора тонких голубых дымков отвесно поднимались из этих труб, а потом, растекаясь вширь, повисали высоко над домом, точно огромный плоский балдахин. Вокруг раскинулись на десятки тысяч акров прекрасные, плодородные земли майората: живописные лужайки и боскеты повсюду, где их можно было увидеть из окон замка, а дальше — скромные пашни, заслоненные от любопытных глаз искусно расположенными насаждениями.

Следующим после владельца всего этого богатства должен быть назван второй человек в приходе — настоятель церкви, его преподобие достопочтенный мистер Олдборн, вдовец, чересчур сухой и суровый для священника. Внешний его облик — белоснежный шейный платок, аккуратно причесанные седые волосы, жесткие черты лица — никак не свидетельствовал о душевной теплоте, без которой так трудно пастырю делать добро своим ближним. Последним в ряду Нептуном среди этих местных планет — был младший священник мистер Элвин Хилл. Это был красивый юноша, кудрявый, с мечтательными глазами — до того мечтательными, что если долго глядеть в них, казалось, будто возносишься и паришь среди летних облаков, — с лицом свежим, как цветок, и без признаков усов и бороды. Было ему лет двадцать пять, но на вид — не более девятнадцати.

У настоятеля была дочь по имени Эммелина, девушка такая кроткая и простодушная, что чуть ли не все в той округе успели заметить, оценить и обсудить ее красоту, когда сама она еще и не догадывалась о том, что красива. С детства она мало видала людей; при встрече с мужчинами испытывала страх и смущение. Всякий раз, как в доме ее отца появлялся какой-нибудь незнакомый ей посетитель, она убегала в сад и оставалась там до его ухода, браня себя за малодушие, но не умея преодолеть его. Добродетельность Эммелины заключалась не в стойкости характера, но в прирожденном нерасположении ко всему дурному, привлекавшему ее не больше, чем мясо привлекает травоядных. Прелесть ее лица, повадок и нрава не оставила равнодушным посвященного в духовный сан Антиноя, а также и герцога, который, хоть и не смыслил ничего в тонком обращении и всегда держался неуклюже по отношению к прекрасному полу, — словом, отнюдь не был дамским угодником, однако же, увидев неожиданно Эммелину, вскоре после того как ей исполнилось семнадцать лет, воспылал к ней прямо-таки неистовой страстью.

Случилось это однажды летом на опушке рощицы между замком и домом священника; герцог стоял там, наблюдая за подземной работой крота, а девушка вдруг пробежала в нескольких шагах от него с непокрытой головой, ярко освещенная солнцем. Герцог вернулся домой потрясенный, как человек, увидевший ангела. Он поднялся в свою картинную галерею и провел там несколько времени, разглядывая портреты красавиц, давно успокоившихся в могиле, и словно впервые задумавшись над тем, какую важную роль эти женщины сыграли в продлении рода Сакслбай. Он пообедал в одиночестве, за обедом немало выпил и поклялся, что Эммелина Олдборн будет принадлежать ему.