Но этому столь удобному для обеих молодых женщин устройству внезапно пришел конец. Однажды, когда Милли, как обычно, принесла цветы, леди Кэролайн, давно уже поджидавшая ее, прячась в церкви за алтарем, вышла вдруг ей навстречу, бледная и взволнованная.

— Милли, — сказала она, — пойди сюда! Мне нужно поговорить с тобой. Даже не знаю, с чего начать. Я прямо чуть жива!

— Сочувствую вам, миледи, — удивленно проговорила Милли.

— Отдай мне это кольцо! — воскликнула леди Кэролайн, хватая девушку за левую руку.

Милли быстро отдернула руку.

— Я тебе говорю, отдай! — вне себя крикнула леди Кэролайн. — Ах, да ведь ты ничего не знаешь!.. На меня свалилась такая беда, какой я и не ожидала. — И, нагнувшись к девушке, она что-то прошептала ей на ухо.

— Ах, боже мой, миледи! — воскликнула пораженная Милли. — Что же вам теперь делать?

— Ты должна сказать, что все твое признание было неправда, выдумка, преступная ложь, смертный грех! Что это я заставила тебя так сделать, чтобы обелить себя. Что в Бате он обвенчался со мной, а не с тобой. Одним словом, надо сказать всю правду, как она есть, иначе я погибла — отверженная всеми, опозоренная! И это уж навсегда!

Но есть предел податливости даже таких кротких существ, как Милли. К этому времени она уже утвердилась в мысли, что умерший юноша всегда принадлежал ей и что она имеет бесспорное право носить его имя; она так привыкла считать его своим мужем, грезить о нем как о своем муже, говорить о нем как о своем муже, что отдать его другой женщине только потому, что ей так велели, было выше ее сил.

— Нет, нет! — воскликнула она в отчаянии, — я не могу от него отказаться, я этого не сделаю! Вы отняли его у меня, когда он был жив, и вернули его мне, только когда он умер. А теперь я его не отдам! Я его вдова перед богом — я, а не вы, миледи! Потому что я люблю его, и горюю по нем, и ношу его дорогое имя, а вы ничего этого не делаете!

— Нет, я люблю его! — крикнула леди Кэролайн, сверкая глазами. — Он мой, и я не уступлю его такой, как ты! Да и как это возможно, раз он отец этого несчастного ребенка, который должен у меня родиться? Он нужен мне! Милли, Милли, да пожалей же ты меня, злая упрямица, пойми, в каком я ужасном положении! Все эта глупая поспешность, наше женское проклятие! Зачем я не подумала, не подождала! Ну же, Милли, верни мне то, что я тебе дала, и обещай, что поддержишь меня, когда я все расскажу!

— Ни за что! Ни за что! — страстно и чуть не плача вскричала Милли. Посмотрите на этот памятник! Посмотрите на мое платье и креповый вуаль, на это кольцо; вслушайтесь, каким именем все меня называют. Если вам дорога ваша честь, так мне моя тоже! После того как я перед всеми признала его своим мужем, а себя его женой и приняла его имя, и оплакивала его как самого родного, близкого человека, — да как же я теперь скажу, что все это неправда? Такой срам на мою голову!.. Нет! Я этого не допущу. Я поклянусь, миледи, что вы солгали, и мне поверят. Мой рассказ куда больше похож на правду — и ваш, а не мой, посчитают выдумкой. Но, ради бога, миледи, не доводите меня до этого! Сжальтесь, не отнимайте его у меня!

Бедная мнимая вдова так терзалась при мысли о грозящем ей позоре, что леди Кэролайн, несмотря на собственные заботы, невольно почувствовала к ней жалость.

— Да, я понимаю твое положение, — сказала она. — Но подумай и о моем! Что мне делать? Если ты меня не поддержишь, люди скажут, что я все это выдумала, чтобы спастись от бесчестья. И даже если покажу запись в церковных книгах, найдутся злопыхатели — их на свете сколько угодно! — которые станут утверждать, что это подделка, и большинство все-таки поверит тебе. Я ведь даже не знаю, кто у нас были свидетели!

Таким образом, очень скоро обе молодые женщины поняли, что даже сейчас главная их сила в единении — вывод, к которому и до них приходили многие в минуту опасности, — и уже более спокойно стали совещаться. После чего Милли, как обычно, пошла домой; леди Кэролайн тоже вернулась к себе и в ту же ночь призналась во всем графине, своей матери, но только ей одной, и никому больше. А через несколько дней леди Кэролайн и ее мать отправились в Лондон, где немного погодя к ним присоединилась Милли; в деревне же стало известно, что она для поправки здоровья уехала в какоето курортное местечко на севере Англии, где были целебные источники, и что деньги на эту поездку ей дали графиня и ее дочь, принимавшие живое участие в судьбе одинокой и беззащитной вдовы.

В начале следующего года Милли вернулась в деревню с младенцем на руках. Жена и дочь графа в это время путешествовали за границей и вернулись только осенью, а Милли еще до того снова уехала, навсегда покинув дом дровосека, своего отца, ибо ее обстоятельства значительно изменились к лучшему: у нее был теперь свой домик в городке за много миль к востоку от ее родной деревни, и ей с ребенком, стараниями леди Кэролайн и ее матери, было назначено пожизненное содержание — небольшое, но достаточное для того, чтобы жить безбедно.

Через два или три года леди Кэролайн вышла замуж за маркиза Стонэндж, который был гораздо старше ее и давно уже за ней ухаживал, не внося, впрочем, в это дело большой страстности. Он не был богат, но принадлежал к самой высшей знати, и они много лет прожили в полном согласии, хотя брак этот не был благословлен потомством. Тем временем сын Милли — все считали мальчика ее сыном, да и сама она привыкла смотреть на него как на своего рос и процветал и любил Милли всем сердцем, как она того и заслуживала за свою беззаветную любовь к нему; ибо с каждым днем она все яснее различала в его облике черты того человека, который при жизни владел ее девичьим сердцем и не утратил этой власти и после смерти.

Она постаралась дать ему хорошее образование — насколько это было возможно при ее ограниченных средствах, ибо никто не позаботился увеличить ей содержание; леди Кэролайн, став маркизой Стонэндж, с течением времени, по-видимому, утратила всякий интерес к судьбе Милли и ее воспитанника. А Милли в отношении мальчика проявляла большое честолюбие: она отказывала себе во всем, даже самом необходимом, для того, чтобы он мог посещать классическую школу в том городке, где они поселились; и двадцати лет он поступил в кавалерийский полк — не под влиянием минуты или из любви к праздности, а с твердым намерением сделать военную службу своей профессией. И так как для солдата он был исключительно образован, держался всегда с достоинством и вел себя примерно, то очень скоро получил повышение, чему еще помогла большая война, которую Англия вела тогда на континенте. Когда он вернулся домой после заключения мира, он был уже ротмистром, а не в долгом времени поднялся еще на одну ступень и был произведен в квартирмейстеры, невзирая на его молодые годы.

Весть об этих успехах, которыми он был обязан только самому себе, дошла до его матери — я хочу сказать, его матери по плоти, маркизы Стонэндж. Это вновь пробудило в ней заглохший было материнский инстинкт и преисполнило ее гордостью. С той поры ее уже не покидала мысль об этом некогда отвергнутом сыне, столь преуспевшем на военном поприще. Теперь, когда молодость прошла, ей все сильнее хотелось его повидать, особенно после того, как умер маркиз Стонэндж и она осталась одинокой и бездетной вдовой. Решилась бы она сама к нему обратиться или нет, я не знаю, но однажды, проезжая в открытой коляске по окраине соседнего городка, она увидела, что мимо проходит кавалерийская часть, стоявшая там в казармах. Она пристально вгляделась и в одном из самых щеголеватых всадников узнала своего сына — по его сходству с отцом.

Материнское чувство, столько лет дремавшее в ее сердце, вспыхнуло вдруг с необычайной силой; в волнении она спрашивала себя — да как же могла она так пренебречь собственным ребенком? Зачем недостало у нее истинного мужества любви? Надо было тогда же открыто признать свой брак и самой воспитывать это дитя! Много ли стоит жемчужная коронка с золотыми листьями, если из-за нее она лишилась любви и поддержки такого благородного и достойного уважения сына? Так в одиночестве и унынии предавалась она печальным мыслям; и если когда-то она горько раскаивалась в своем увлечении сыном псаломщика, то теперь еще горше каялась в своей гордости, побудившей ее от него отречься.