Через посёлок проходит железнодорожная ветка на Великие Луки. Дежурный иногда по собственной инициативе даёт отправление тремя звонкими ударами в старый позеленевший колокол. И этот удивительно чистый и давно забытый гул празднично разносится по всему посёлку.

На пригорке, в ста метрах от вокзала, возвышается круглая кирпичная водонапорная башня, которая так понравилась Артёму. Это самое высокое сооружение в посёлке. На круглом куполе — куриная лапа громоотвода. Башня и теперь ещё снабжает водой не только станцию и паровозы, но и все село. Старенькая водокачка исправно гонит по трубе воду с речки Березайки, что в двух километрах от села. Кроме водоснабжения, башня выполняет ещё одну немаловажную роль: надёжно охраняет посёлок от испепеляющих молний. Какой бы силы ни разразилась гроза над Смеховом, громоотвод собирает в свою куриную лапу мощные разряды. С тех пор как поставили башню, в посёлке не сгорела от молнии ни одна изба.

Под ржавым куполом башни свили гнёзда стрижи. Погожими летними, днями они чертят над посёлком замысловатые круги, иногда забираясь так высоко, что и увидеть — то их трудно.

Тяжким оскорблением считают жители, если их родное Смехово называют деревней. Селом ещё туда — сюда, а деревней — это кровная обида. Дело в том, что Смехово — рабочий посёлок. Ближайший колхоз в пяти километрах, но из смеховцев там никто не работает. Все трудоспособное население каждое утро усаживается на велосипеды и мотоциклы — эта в зависимости от достатка — и отправляется на производство. Село Смехово стоит как раз посередине между двумя солидными предприятиями — спиртзаводом «Красный май» и стеклозаводом «Красный холм».

Мужская половина, в основном на мотоциклах самых различных марок, двигается в сторону стеклозавода, а женская — на велосипедах — в сторону спиртзавода. Из этого совсем не следует, что мужчины считают для себя зазорным работать на спиртзаводе. Совсем наоборот, они бы всей душой, но… администрация спиртзавода предпочитает больше иметь дело с женщинами. Конечно, мужчины тоже работают, но их меньшинство. Заметив, что некоторые рабочие ликеро — водочного цеха, как говорится, «не просыхают», их переводят в цех безалкогольных напитков. Если и там замечено нарушение трудовой дисциплины, рабочего увольняют. Погоревав, бедолага, не сумевший побороть свою порочную наклонность, прямым ходом направляется на «Красный холм». А здесь о крупной неудаче, постигшей его на спиртзаводе, разве что напоминает бутылочная тара, которую в большом количестве производит стеклозавод для своего огнеопасного соседа.

На место уволенного рабочего администрация спиртзавода охотно принимает его жену. Не может ведь пустовать рабочее место. Так что текучесть кадров в селе Смехове — явление обычное. Почти каждый старожил начинал свой трудовой стаж на спиртзаводе, а на пенсию, его торжественно провожали со стеклозавода. В отличие от конфетной фабрики, где, поработав с месяц, больше и смотреть не захочешь на шоколад, на спиртзаводе этот закон не действовал: кто любил хлебнуть лишку, тот был верен себе до конца. И многоопытная администрация старалась не принимать сызнова на работу уволенных в своё время за пьянство, даже если они клялись и божились, что вот уже несколько лет ни капли в рот не берут.

В любом доме в Смехове можно увидеть на столе роскошный графин с радужным переливающимся петухом на дне. И даже не один графин, а иногда несколько, мал мала меньше. Такие графины с красавцами петухами мастера исстари выдували на стеклозаводе. В будние дни в графинах держали кипячёную воду, и радужные петухи, опустив головы, скучали в этой пресноте. Зато в праздники, когда графины наполнялись «Столичной» или «Московской», петухи оживали: поднимали головы с багровыми гребнями, распускали цветистые перья и гордо, сверкали красными глазами…

4

Последняя воля Андрея Ивановича была такова: дом с усадьбой и все движимое и недвижимое имущество (очевидно, имелись в виду дубовая кровать, комод, изъеденный древоточцем, буфет и допотопный велосипед со спущенными шинами) передать в наследство единственному внуку Артёму Ивановичу Тимашеву, а также двести рублей денег в сберкассе. В завещании было помечено, что эти деньги предназначались на ремонт дома, но внук может распорядиться ими как ему заблагорассудится.

Хотя дом и старый, все хозяйство в полном порядке. Андрей Иванович был хороший хозяин. Все прибрано, на своих местах: инструмент в ящике, грабли, лопаты, садовые принадлежности в сарае, дрова сложены в аккуратную поленницу, яблони в саду побелены, даже в подполе, в яме, лежал проросший семенной картофель. Посадить его этой весной Андрей Иванович не успел.

Дом Абрамова стоял в центре посёлка. Наискосок, через дорогу, танцплощадка и клуб, немного подальше — станция. Чуть в стороне автобусная остановка, за ней железнодорожный магазин, который здесь называли «железка». По одну сторону редкого забора — детский сад, по другую — такой же старый приземистый дом с огромной берёзой под окнами. В доме, разделённом на две половины, жил машинист стеклозаводской электростанции Николай Данилович Кошкин с женой и двумя детьми, в другой половине — тугая на ухо бабка Фрося, мать машиниста.

Встречаясь с Артёмом, Николай Данилович степенно здоровался за руку, спрашивал, как здоровье, нравится ли на родине, поминал добрым словом деда Андрея. Этим летом договорились на пару забор новый ставить, да вот бог иначе распорядился.

Смотрел Кошкин на Артёма испытующе, как бы взвешивая про себя: будет ли этот бородач таким же хорошим соседом, как Андрей Иванович? О заборе он несколько раз заводил разговор, но Артём разговора не поддерживал. О каком заборе может идти речь, когда он ещё не знает, что с домом делать?

Пришла как — то и глухая бабка Фрося. Долго шебаршила щеколдой у калитки, потом, прихрамывая и постукивая палкой, поднялась на крыльцо. Лицо у неё постное, сморщенное, на подбородке курчавятся длинные сивые волосины, а глаза живые, умные.

— Вылитый дедушка Абрамов! — затараторила она с порога. — Вся ваша порода такие здоровые, белолицые… И матушку твою, покойницу, как же… Красавица была. А вот увёл её на чужбину батька твой, а там, говорят, под поезд попала сердешная… Пусть ей на том свете хорошо будет. — Старуха истово перекрестилась. — И деда твоего бог прибрал на восьмом десятке. Прямо на глазах растаял. А уж до чего здоров да крепок был! Жить бы ему до ста лет, а вот мне, старухе, бог смерти не даёт…

Бабка долго шуршала в карманах своей длинной юбки и наконец извлекла два рубля бумажками и полтинник мелочью. Когда считала, деньги приближала к самым глазам и шевелила губами.

— В долг, сынок, брала у Андрей Иваныча… Пенсия — то маленькая, разве проживёшь? А сын, Коленька, какую пятёрку — две сунет, и на том спасибо: у его своя семья. Я, почитай, каждое воскресенье на кладбище ездию, на автобусе. Дочь проведываю и Андрей Иванычу кланяюсь, как же? Гривенник туда — гривенник обратно. Раньше — то пешью ходила, а теперича не могу. Ноженька одна совсем плохая стала… Возьми деньги — то, сынок.

Артём даже руками замахал: не надо никаких денег! Старуха спорить не стала. Спрятала деньги в глубокий карман и ещё долго рассказывала о своём житьё — бытьё, о том, как в прошлом году похоронила дочку, которая скончалась от сахарной болезни… Бабка Фрося не выдержала и всплакнула, а потом, утерев уголки глаз кончиком платка, вдруг, понизив голос, сказала:

— Вот ведь оказия какая! Коленька — то мой, сын, на лектростанции работает, так в стенку какую — то штуку вставил, а она вует, проклятая, и днём и ночью… Пойдём, послушаешь. Христом богом молю, послушай, Артемушка, чевой — то это там вует и вует?

Делать было нечего, и Артём пошёл за старухой, которая бодро засеменила впереди. В небольшой комнате, в переднем углу, тускло серебрились большая с окладом и несколько маленьких икон. У окна — громоздкий стол, покрытый зеленой клеёнкой.

— Вот тут, Артемушка, — ткнула бабка костлявым пальцем в стену, которая перегородила дом пополам. За этой стеной и жил её сын Николай Данилович.