Да разве мало дел у председателя? Все заботы посёлка — его заботы. Осенью сгорел дом у Нади — сироты. Так и не выяснили отчего. Может, проводка загорелась, или искра из трубы попала в сено, что было навалено у сарая. Дом вспыхнул как свечка и сгорел. Успели корову вывести да кое — какие вещички сироты в окошко выбросить. Глупая девчонка три года страховку не платила. Пришлось председателю не один месяц заниматься этим делом. И вот стоит на Кооперативной улице новый дом, покрытый серым шифером. И дым идёт из трубы. Государство помогло, да и добрые люди собрали девчонке на мебель и прочую домашнюю утварь. А кто ездил не один раз в район? Кто обивал пороги у начальства? Все он, председатель!
— Кирилл Евграфович, — сказал Артём. — Выходит, все — таки пробили мы с вами дорогу — то, а? Эти несчастные три версты с гаком…
— Не говори гоп, пока не перепрыгнешь, — несколько охладил его пыл Носков. — Ещё до весны далеко, потом Мыльников и Осинский — оба люди капризные. Ну, как снова заартачатся друг перед дружкой?
— Мыльников не подведёт, — уверенно сказал Артём. — Я ведь тоже его немного знаю.
— Как говорится, дай бог…
Артём уже пошёл, когда Носков окликнул:
— Приходи вечером в клуб. Награду будут вручать.
— Вам орден за трудную службу? — пошутил Артём.
— Гаврилыч тут у нас отличился…
— Как же, слышал… — улыбнулся Артём. — А помните, как вы его в поселковом крыли? Тунеядец и все такое.
— Что заслужил, то и получает… Пил, бездельничал — вот и ругали. А доброе дело сделал для людей — получай заслуженную награду! Так оно и должно быть… Оступился человек, ни в коем разе нельзя бить его по голове. Наказать нужно, но так, чтобы он сам понимал, что за дело. А выправился, стал человеком — и отношение к нему должно быть человеческое. И дурак, кто тычет в глаза прошлым, попрекает. Именными серебряными часами будет нашего Васю награждать сам начальник отделения дороги. На личной дрезине из Бологого прибудет. Сколько уж я тут живу, а и в глаза — то ещё не видел начальника отделения… Какой почёт нашему Ваське — то, а? Только вот чего я опасаюсь — пропьёт он эти часы…
— Вряд ли, — сказал Артём. — Он, кажется, бросил пить.
— Это ведь дело такое: сегодня бросил, а завтра опять начал.
— Гаврилыч не такой человек.
— А ведь и верно, — сказал Носков. — Что я его знаю, всегда пил… Ни разу не бросал. Не зарекался, как другие. Убеждённый был пьяница.
— И все — таки мне непонятно, почему он вдруг вот так взял и бросил? Неужели действительно на него подействовал этот случай?
Кирилл Евграфович взглянул на Артёма и усмехнулся:
— Может, и ты к этому делу причастный…
— Я ему с осени больше ни одной бутылки не выставил, — сказал Артём.
— Не в этом дело… Тут он мне толковал про портрет, который ты нарисовал… Ты знаешь, сильно это на него подействовало. Ну, как бы тебе объяснить?.. Человека всю жизнь по голове били чем попало, понимаешь? И за дело и не за дело. Честно признаться, и я к этому руку приложил… Он уж и человеком перестал себя считать. Говорят, скажи человеку сто раз свинья, он и захрюкает… Так вот и он. А тут вдруг художник красками портрет рисует. Да ещё, чем черт не шутит, в музее выставят? Ну и спросят в музее люди: что это за личность, мол, такая? И скажут: да так, какой — то пьяница… Нехорошо, это он — то мне говорит, получается… На портрете, дескать, я вышел представительный, будто генерал. Ну и в жизни должен соответствовать этому. Чуешь, как заговорил? Мужик ведь он умный, сам знаешь. Толкует, что разглядел ты в нем человека. Увидел в нем то, что он и сам уже давно позабыл. Вот это, я думаю, главное, что перевернуло ему все нутро… Разбередил ты его душу своим портретом… Показал бы?
— Да хоть сейчас, — сказал Артём.
— Придёшь в клуб — то?
— А как же!
6
Когда Артём пришёл в клуб — он немного опоздал, — начальник отделения дороги вручал щуплому и внешне невозмутимому Гаврилычу серебряные часы и грамоту министерства.
— …Мне особенно приятно поздравить Василия Гавриловича Иванова ещё и потому, что он мой земляк… Я ведь родом из Бологого. И ещё от отца своего — путевого обходчика с восемнадцатого километра — слышал историю о том, как тоже наш земляк — Андрей Иванович Абрамов — не пропустил через Смехово поезд с царскими сатрапами, удиравшими из. революционного Петрограда…
Артём подумал, что ослышался. В зале зашевелились, загудели.
— Помер Андрей Иванович, — сказал кто — то негромко. — В прошлом году похоронили.
Лицо начальника стало торжественно — суровым. Выпрямившись и опустив руки по швам, он сказал:
— Почтим, товарищи, память нашего старейшего железнодорожника и борца за революцию Андрея Ивановича Абрамова минутой молчания…
И люди в зале, скрипя стульями, недружно поднялись со своих мест. А со сцены в зал все так же торжественно — сурово смотрел начальник отделения. Возле него, прижимая к груди большую, в красной обложке министерскую грамоту и коробочку с часами, стоял Гаврилыч, от волнения моргая голубыми глазами.
Артём встал сзади, рядом с высоким худым стариком в полушубке и огромных подбитых валенках. Когда все опустились на свои места, старик истово перекрестился и пробормотал:
— Царствие ему небесное… Ишь, ведь большие люди помнють Андрея Ивановича!
— Мне тут сообщили, что трём жителям вашего посёлка во время Великой Отечественной войны присвоено звание Героя Советского Союза… Как видите, в вашем посёлке мужественных и храбрых людей немало… Ещё раз, уже не от коллегии нашего министерства, а от себя лично благодарю вас, дорогой Василий Гаврилович, за проявленные мужество, находчивость и храбрость при предотвращении крушения поездов.
Начальник пожал плотнику руку, потом вдруг обнял и облобызал. В зале грохнули аплодисменты. Растерявшийся Гаврилыч почесал нос свободной рукой и сказал:
— И делов — то всего: семафор открыть — закрыть… За часики и грамоту благодарствую. — И, выпрямившись, прижал руки к туловищу и по — военному отрапортовал: — Служу Советскому Союзу!
Смешно выглядел Гаврилыч в помятом бумажном костюме, в том самом, в котором он однажды пришёл позировать, в стоптанных валенках и с седым хохолком на голове. И чего это он вдруг вспомнил военное время и ответил начальнику отделения по — военному? Никто в зале не засмеялся. Ни один человек.
Когда Гаврилыч спустился со сцены, ему кто — то освободил место во втором ряду. Носков объявил, что торжественное собрание закрывается и сейчас будет кинофильм «Ошибка резидента».
Гаврилыч на кинофильм не остался. Вместе с ним вышли из клуба ещё несколько человек. Артём догнал их у автобусной остановки. Попыхивая папиросами и ёжась от пронизывающего ветра, с шорохом гонявшего по дороге позёмку, мужики разговорились:
— Важная ты теперя птица, Гаврилыч… Небось в газете про тебя напечатают?
— Шутка ли, сам начальник прикатил на дрезине!
— Покажи хоть часы — то? С надписью?
Зачиркали спички: мужики стали разбирать надпись.
— Гляди — ка, именные! С такими часами Юрка тебя уж не посмеет в вытрезвитель доставлять. А коли додумается, ты начальнику на стол — бряк — глядите, люди добрые, часы — то сам министр пожаловал!
— Зачем же меня в вытрезвитель, ежели я и в рот теперя не беру? — сказал Гаврилыч.
— И награду твою не спрыснем?
— Противно мне твои глупые речи слушать, Тимофей, — сказал Гаврилыч. — Неужто, окромя закуски да выпивки, тебе не о чем и толковать — то? Сказано, не пью я больше — и точка.
— Такой случай раз в жизни бывает… И не отметить?
— Отвяжись ты, Тимоха! — с досадой сказал кто — то. — Василь Гаврилыч, ты и дальше будешь куковать сторожем?
— А ты что же думал, голова два уха, коли у меня серебряные часы, так теперя мне кабинету отдельную дадут и бумаги буду подмахивать?..
Мужики засмеялись. Артём — он стоял немного поодаль — тоже улыбнулся и зашагал к своему дому. Порыв ветра с треском захлопнул за ним калитку, засвистел на разные голоса, продираясь сквозь частокол забора. Поднимаясь на крыльцо, Артём оглянулся: у автобусной остановки все ещё мерцали огоньки папирос.