В эти мартовские дни Анне Степановне показалось, она поняла суть временного. Чем оно неправеднее, несправедливее, тем яростнее, монументальнее стремится утвердиться на своём историческом отрезке. Как бы предвидя скорый смыв, пронизывает буквально всё. Но что значит — скорый? Сто, двести лет? Главное, выстоять, перетерпеть, не поддаться цинизму, ядовитому безверию, ибо временное претендует на то, чтобы подменить настоящую жизнь, но оно не жизнь. А как быть, если весь отпущенный тебе срок протечёт во временном? Чем утешиться? Для тебя-то это самая настоящая жизнь, другой не будет. Можно ли успокоиться на том, что другая — настоящая — жизнь существует в принципе, в теории, что она восторжествует когда-нибудь, когда создадутся необходимые условия? Какая она? Как её узнать, почувствовать, если в ней не жил? Как приблизить её? Правильны ли твои представления о ней? «Мимо временного! — подумала Анна Степановна. — Настоящая жизнь только когда — мимо временного. Когда не по его воровским заповедям. Но как трудно…» Ей показались инфантильными, смешными недавние разговоры с Фёдором. «Всё, Федя, решилась, — сказала она вечером на канале Грибоедова, — иду в аппарат».

Уже несколько месяцев, как они расстались, но Анна Степановна неотступно думала о Фёдоре. Вероятно, потому, что во время совместной жизни она думала о нём крайне редко. Рядом существовал человек со своими взглядами, идеями, планами, а ей не было до него дела. Почему-то Фёдор не казался ей самостоятельной личностью. Пусть даже отрицательной, но достойной серьёзного отношения. Как же случилось, что муж утратил в её глазах всякую привлекательность? «Это случилось, — устало подумала она, — когда я поняла, что вместо того, чтобы что-то отстаивать в жизни, он, подобно переводной картинке, налепляется на те или иные события, общественные настроения, явления. Когда я поняла, что путь его — путь безверия и ничтожества. Решительным же он сделался, когда догадался, что это вовсе не преграда, но условие достижения целей, которые он себе поставил. А дальше всё просто». Анна Степановна одна была дома. Феликс сказал, что пошёл в кино — на «Войну и мир», не иначе. Все прочие картины закончились бы несколько часов назад. Сегодня у неё на работе разболелась голова. Она уехала пораньше — впервые за многие годы. На Литейном машина угодила в пробку, притиснулась к самому тротуару, к табачному киоску. Анна Степановна внимательно рассматривала идущих людей, спокойно выдерживала ответные взгляды. Она привыкла, что они почти всегда недоброжелательны. А как прикажете смотреть идущему пешком на развалившегося в персональной машине? К табачному киоску приблизился желтолицый, измождённый человек в синем плаще. «Куда тебе, сердешный, курить?» — подумала Анна Степановна, однако он взял сразу пять пачек «Беломора». Ей вдруг показалось, что это… Арефьев — тот самый, перегнувший в своё время палку, переброшенный на сельский спорт. «Где он? Что с ним? — острым, всё подмечающим взглядом Анна Степановна прошлась по жёлтому лицу, синему плащу, потрёпанной хозяйственной сумке в руке. Всё в Арефьеве было вневременным, вечным. Он хоть сейчас был готов вести в кабинете допрос, отдать приказ сеять в снег, недрогнувшей рукой подписать приговор — семь лет — за коробку ниток. Понял ли он что-нибудь? Сделал ли хоть какие выводы? — Наверное, служит в ВОХРе, в пожарниках, инспектором по гражданской обороне, — решила она, — а может, это не Арефьев, столько лет прошло…» Машина тронулась. Табачный ларёк остался позади. Но вот прошло полдня, а Арефьев не забывался. «Так временно ли временное? — подумала Анна Степановна. — Если служители его вечны? Как всякое зло в мире? Они, как армия в засаде, как пятая колонна, ждут своего часа, а мы… не отнимаем у них надежду… Почему?» Что толку, что на смену апостолам пришли фарисеи? Арефьева по крайней мере можно было уважать за то, что он был абсолютно открыт, не делал тайны из своих целей. Вряд ли он имел в виду материальное благополучие: о квартире, машине, даче, деньгах, о том, чтобы отправить детей за границу, Арефьев не думал. А если думал, то не в первую очередь, это точно. Нынешние были неизмеримо корыстнее. На смену арефьевскому фанатизму пришли компромисс, недоговорённость, намёк, признание ложного, низменного силой, перед которой надо гнуться. Власть опиралась на корысть. Словесно осуждая своекорыстие — если все начнут тащить, что останется? — в действительности смотрела на него сквозь пальцы. Корыстные — понятны, покорны, управляемы. В честных власть потребности не испытывала. Слова. Всё вокруг тонуло в правильных словах. Неправильных слов не произносил никто. Все стояли в словах, как в униформе. Кто чувствовал слабинку в делах, злее налегал на слова. Словесная паутина удушала. Живая жизнь подёргивалась пеплом, превращалась в макетную. В макетной жизни действовали свои законы. В газетах помещались статьи. Спускались предписания, циркуляры. Поднимались справки, отчёты об исполнении. Дутые ничтожества восседали в солидных креслах, и нельзя было об этом во всеуслышание заявить. Глупость выдавалась за доблесть, бездарность за доброту и человечность. Встречаясь с тем или иным товарищем, Анна Степановна прежде всего старалась определить: макетный это или живой человек? Рискнёт принять на себя хоть какую ответственность или, как паук, застынет в паутине: как, где, чем именно отзовётся в бюрократических ярусах то или иное его предполагаемое действие. При этом речь, конечно, идёт не о деле, исключительно о занимаемом кресле. А иногда Анна Степановна вдруг смолкала на полуслове, вслушивалась в собственную картонную речь и с ужасом понимала, что и в ней хватает макетного, оно наступает на неё, как пустыня. Анна Степановна противилась макетному. Но как это было трудно! Думающий человек всегда инороден в макете. Для своих — всепрощающий, укрывающий, спасающий для чужих — макетный мир был скалист, неприступен. В лучшем случае дозволялось ходить по установленной дорожке — ни шагу в сторону! Анна Степановна спотыкалась, расшибалась, в каждом, вызывающем сомнение, сопровождающемся многозначительным молчанием, как бы осенённом высокими интересами деле, старалась дойти до сути: кто, почему, с какой целью добивается? «Кому это выгодно?» — Анна Степановна подозревала, римский этот вопрос вечен. Да, собственно, пусть вечен. Лишь бы выгодно было не одному или нескольким в ущерб многим, а всем!

Ну, работа — понятно, работа — столкновение интересов. Но и дома было непросто. Отношения с Феликсом не налаживались. Тут тоже был макет, и этот макет был целиком на совести Анны Степановны. Сын был сыт, обут, одет — и ладно. На остальное времени не оставалось. Теперь время было, да только Феликсу это было уже не нужно. Поезд ушёл. Феликс был вежлив, иногда даже при встрече целовал её в щёку, но жил своей жизнью: куда-то уходил-приходил, вёл по телефону разговоры с девицами, начал курить, рубашки, которые он оставлял в ванной для стирки, частенько были испачканы в губной помаде, ресничной туши, от них пахло потом и дешёвыми духами. В Феликсе случались стихийные порывы к справедливости, как и многие в его возрасте, он был максималистом, но хватало в нём и эгоизма, холодного равнодушия к чужой боли. Анне Степановне казалось, он не заметил, что родители развелись. Феликс, вне всяких сомнений, презирал действительность, но думал не о том, как исправить её, а как эффективнее использовать в своих интересах её недостатки. Анна Степановна понимала: Феликса воспитали не они с Фёдором, а жизнь, которая была вокруг. Но вот отношения Феликса к этой жизни она уяснить не могла. От серьёзных разговоров Феликс уходил. Многое ему не нравилось, однако он считал, всё должно исправиться само собой, без малейшего его участия. Возможно, он и испытывал гражданские чувства, но скорее всего они выражались в абстрактных, умозрительных разговорах с приятелями, ни в какие практические дела не выливались. Это была не столько беда Феликса, сколько общества. Чем бы Феликс ни занялся — всё вызвало бы подозрение. Анна Степановна с горечью угадывала в сыне двойственность, но упрекнуть его морального права не имела. Феликс, безусловно, знал, чувствовал, как надо в каждом конкретном случае поступить по правде, по совести. Но также знал, чувствовал, как надо по обстоятельствам, чтобы себе не в ущерб. И выбирал второе. С одной стороны, это свидетельствовало, что сын стопроцентно нормален, с другой — что вряд ли он когда-нибудь будет счастлив. Как никогда не были счастливы: она, Фёдор, большинство людей вокруг.