Позади всех, с фонарем в руке, ковылял Митю Христов.

Вдруг Герган увидел клочок ночного неба и будто очнулся, внезапно смысл происходящего привел его в ужас. Еще несколько минут — и он перестанет видеть, чувствовать, мыслить! Он изо всех сил уперся в землю скованными ногами и забился в крепко державших его руках. Но они только еще крепче сжали его.

Митю Христов взял его за плечо, и посветил фонарем ему в лицо, сказав успокаивающе:

— Это я, не бойся.

Герган снова поднял голову. Сильные руки повернули его к виселице. Фонарь, который нес Митю Христов, осветил ее. Герган продолжал смотреть в синее небо, в котором мерцали трепещущие звезды. Необъятный простор вселенной, в которой он был пылинкой, словно вдохнул в него силы. Он выпрямился и сам пошел к виселице. Теперь его только придерживали под локти. Взор его не отрывался от неба и силы не покидали его.

— Вот так-то бы с самого начала, — произнес кто-то рядом и Герган вздрогнул, так как окружающее было уже далеко от его сознания.

— Стой! — произнес тот же голос. Гергану надели наручники. Но он даже не взглянул на них. Ничего не хотел видеть кроме звездного неба, хотел отрешиться от всего земного…

Митю Христов поглядел на неподвижно стоявшего Гергана. «Будто оцепенел от страха», — подумал он и отошел. Приблизился к группе людей в стороне, окружавшей другого смертника со связанными руками.

Священник и прокурор стояли перед другим.

— Осознал ты свою вину? — спросил прокурор.

— Смерть фашизму! Да здравствует свобода! Да здравствует коммунизм! — крикнул в ответ смертник.

«Каков вопрос, таков и ответ», — подумал Митю Христов и стал внимательно присматриваться к тому, что будет дальше, чтобы не оплошать, когда придет его черед действовать. На голову смертника надели белый мешок, поставили его на скамейку под виселицей. «Это хорошо придумано, — подумал Митю Христов. — Чтоб не видел. А только мне, калеке, трудно будет». Он оглянулся на Гергана, который стоял неподвижно, уставясь в небо. Тем временем, смертнику накинули на шею петлю, вышибли скамейку из-под ног, и он повис. «Так и я сделаю», — подумал Митю Христов и покачивая фонарем подошел к Гергану.

— Подходит наш черед, — сказал он, взяв его за локоть.

Герган вздрогнул, испугавшись, что может снова поддаться слабости, и еще напряженнее стал всматриваться в бездну звездного неба. Чересчур долго все это тянется, хватит ли у него сил? Подошли прокурор и священник.

— Признаешь себя виновным?

«Товарищи, — подумал Герган, — простите меня…»

— Пора нам! — прервал его мысли Митю Христов.

Он подтолкнул Гергана к скамейке. Тот встал на нее и, почувствовал в руках руки Митю Христова, машинально помог ему встать на скамейку рядом с собой. Митю Христов надел ему на голову мешок. Небо скрылось из глаз и Герган крикнул:

— Скорей!

— Сейчас, сейчас, — отозвался Митю Христов, расправляя петлю.

— Погоди! — крикнул кто-то. Митю Христов выпустил веревку и стал ждать дальнейших распоряжений. В бумагах оказалось что-то не так, надо было подождать, пока все оформят должным образом.

Митю Христов снял с головы Гергана мешок.

— Погляди еще на мир божий. Потому как мы земляки, — сказал он.

«Мама что-то сделала, меня помиловали», — мелькнуло в голове Гергана. Но состояние отрешенности, в котором он находился, после того как примирился со смертью, почему-то не покидало его. Он и сейчас взглянул вверх. Перед глазами качалась от ветра веревка, мешая ему смотреть на небо. Вдруг звезды бешено закружились и разлетелись в разные стороны, пустое небо стало черным… Потерявший сознание Герган повалился со скамьи.

— Полейте его водой! Полейте водой! — испуганно кричал Митю Христов суетясь вокруг Гергана…

Гергана подняли, Митю Христов накинул ему на шею петлю, досадуя, что все произошло не так, как с другим смертником.

Все было кончено… Начинало светать.

Он поднял с земли фонарь и, ковыляя, направился в тюрьму. У входа его встретил директор и, проходя мимо, сказал:

— Молодец!

Митю Христов, глядя ему вслед, подумал раздраженно: «Когда замазал окна, чтобы они не глядели на волю, не сказал «молодец»…

И он застучал костылем по плитам коридора, в который еще не проник рассвет.

В этот весенний вечер на узкой деревенской улице пахло свежей травой. В наступавших сумерках исчезали дома с садами и дворами. Царила необычайная тишина, исполненная ожидания. Двор Караколювцев, куда — в который раз — направлялся Бияз, был пуст и безмолвен. Он был у Вагрилы всего два дня назад, но сейчас его опять тянуло побеседовать с ней. От этого как-то легче ему становилось. Он шел медленно, сутулясь, как пахарь за плугом.

— Трифон! — услышал он оклик и остановился не оборачиваясь.

Его нагнал почтальон.

— Ты в верхний конец?

— Да.

— Тогда занеси Петковице это письмо!

Бияз взял конверт, адресованный Вагриле, и пошел дальше.

К Вагриле он входил запросто, как к себе домой, не оповещая с улицы о своем приходе. Собака его знала и хотя не ласкалась к нему, как к хозяевам, но и не лаяла на него.

— Добрый вечер, — сказал Бияз входя во двор.

Вагрила доставала воду из колодца.

— Ну как, — спросил он, — узнала что-нибудь?

— Была в Кормянском. Там отряд два дня простоял, да я его не застала.

— Ишь ты! Стало быть, уже села стали занимать! А наши с ними были?

— Я же тебе сказала, что уже не застала никого. Да, наверное, они скоро и к нам заявятся, как я погляжу.

— Когда это еще будет! А я больше не могу так ждать. Словно камень на сердце. Повинюсь, а там пусть что хотят со мной делают. А так больше невмоготу.

— Найдем их и скажешь им все.

— Этого мало, надо чтобы меня наказали. Сколько мне еще ждать, да ночей не спать?.. — и спохватился: — Ах, да, почтальон письмо просил передать.

— Это не от Гергана, — сказала Вагрила, рассматривая незнакомый кривой почерк. Она распечатала письмо.

«Мама, сегодня мне заклепали кандалы…»

Вагрила ничего не поняла, но материнское чутье подсказало, о чем ее извещает Герган.

— Вот и конец! — громко и раздельно произнесла Вагрила. Она не заплакала, и Бияз не понял ее. Он медленно, как и пришел, опустив голову на грудь направился к калитке.

Рано утром Вагрила уже была в тюрьме, за высокими железными воротами.

— Хочу видеть сына, — сказала она, когда ее провели к директору.

— Знаете, в какой он камере?

— Он уже не в камере.

Директор поглядел на ее черный платок.

— Ага! — сообразил он. — Одну минуту, я сейчас проверю.

Он развернул толстую книгу и стал листать ее.

— Он еще ребенок был, безусый еще, — пояснила Вагрила.

— У нас здесь списки по именам, а не по приметам.

— Герган его имя, — проговорила она, и слезы впервые за все это время выступили у нее на глазах.

— Возраст?

— В ноябре восемнадцать исполнилось.

— Вы не можете его видеть.

— Почему?! — она наклонилась вперед и оперлась на стол, впилась взглядом в директора.

Тот откинулся и сказал:

— Он похоронен. Такой порядок.

— Кабы он только успел надеть рубаху, — прошептала она и, пошатываясь, медленно пошла к двери. Ее щеки, изрезанные преждевременными морщинами, подергивались. Она вышла в коридор и направилась к выходу. Навстречу ей шел калека, стуча костылем, Вагрила шла серединой коридора, не желай уступать дорогу.

— Высох ты совсем, Митю, — сказала Вагрила, узнав его.

Митю Христов закусил губу и уступил ей дорогу. Она прошла.

— У меня что-то для тебя есть, — сказал он ей в спину. Вагрила остановилась.

— Вот, возьми, — с этими словами он накинул ей на плечо рубашку, которую она прислала Гергану.

— Нашел у него в камере развернутой… Мне чужого не надо.

«Герган собирался ее надеть, да не успел», — подумала Вагрила. Она задыхалась в мрачном коридоре. Ей не терпелось выйти на свежий воздух, на солнечный свет.