— Песенница Клязьмина, сколько тебе лет от роду?

— Я счастливая, Октябрю ровесница.

— То-то и есть. Ты свою затею брось. Мало ли ты чего захочешь. Против всякого такого хотенья есть ученье. А ученье нам ясно указывает, что выше себя не прыгнешь.

— Ты послушай меня, выслушай, Нифонт Перфильич, как все я обдумала, — начала было Таня.

— Ну, милая, ты забыла, что ль? Яйца курицу не учат. Тоже мне нашлись указчики, — замахал старик обеими руками. А потом ругаться стал: — Из какой такой академии ты явилась сюда?

— После семилетки ФЗО прошла, а теперь вечерами хожу в нашу школу при фабрике, по вашим книжкам учусь, — зарделась Таня.

— А что твое ФЗО? Это букварь — и только! И ты под стол еще пешком не ходила, а я уже университет прошел да за границу ездил. Машина — не резина. От машины не возьмешь больше, чем она может дать. Да и у тебя не двадцать рук, а две, и глаз не сотня. Есть предел, и выше его никогда не шагнешь, а ты подняла звон. А на что он? Жалуешься, что тебе не помогают. Чем же тебе я могу помочь?

Не ждала, не чаяла Таня такой обиды. Будто пол зашатался под ногами. Все заволокло туманом перед глазами. Будто и перед подружками Таня виновата, зря обругана. Подруги все ей присоветовали: брось, мол, ты все, Нифонт Перфильич больше знает.

«Ужели все это мне только в мечте мерещится, ужели все это не сбудется? — И так подумает Таня, и по-другому она прикинет. — Ведь Нифонт Перфильич на этой ткацкой жизнь прожил… Машину он знает, чай, получше всех. Уж не напрасно ли я своей мечтой затуманила себе голову?»

Мечты, а с ними и ночи бессонные. Советовалась Таня с подругами. Не нашла себе ответа. По берегу одна задумчиво ходила. Не нашла себе ответа. С кем же теперь еще посоветоваться?

Уж брезжить начнет, ну, тут только и закроет Таня книгу. Хочется найти в книге отгадку на свои мысли. А книга Нифонтом Перфильевичем писана. Только голову в беде не вешала Таня. Горько порой на сердце, да про то знает лишь она одна. На гулянке веселья нет.

Опять та же морока. Сколько ни бьется Таня, мешают ее мечте. А больше всех Нифонт. Таня к нему, а он как раскрыл, ровно кудесник, свои книги — и пошел, пошел катать по-ученому. От мечты Нифонт не оставил камушка на камушке. И не думай, мол, ты, неотвязчивая девчонка, встать против моей науки.

Не от дождя, не от росы в ту ночь, а от слез была влажна подушка под щекой у Тани. Сил и желанья у нее с избытком, а такого простора ей не дают. Пришла к станкам невеселая. Старая ткачиха Савельевна остра на язык:

— По-моему, Таня, одну науку хвали, а другую подальше от себя вали. Так ли я говорю? Другой, как я погляжу, упрется в свое корытце и знать ничего больше не хочет. Так ли? А ты тайком вписала бы Нифонту в его расчеты свою новую дорожку.

А Нифонт рядом стоит, слушает. Охватила его еще пуще обида. Ни на кого и глядеть не хочет.

Вот он однажды, в вечернюю смену, сидит у себя в отделе, в просторной комнате. Сидит да ус седой крутит. Что-то он крепко задумался. Возмущается: девчонка против всей его науки пошла. А наука-то в десять раз старше ее!

Не стучало, не гремело, будто сама отворилась дверь, перед ним у стола, перед глазами Таня Клязьмина.

— Нифонт Перфильич, я все сосчитала, я сначала одна…

А Нифонт Перфильич глаза протирает.

— Постой, постой, я, кажись, дверь на ключ закрыл?.. Откуда ты?

— Передо мной теперь все двери сами отворяются, — отвечает Таня.

Ой, обиделся Нифонт Перфильич!

— Выше головы уши не растут, выше солнца облака не плавают. Я давно все подсчитал, высчитал, открывай чьи угодно двери, но только не мои.

И выпроводил ее. Таня за порог, а он запасной дверью да в другую комнату, в дальний угол; сюда, кроме Нифонта, никто не заходил. На двери дощечка: «Кому здесь дела нет, тем сюда ход воспрещается». Только книгу раскрыл, а Таня опять перед ним у стола.

— Нифонт Перфильич, ведь мой секрет в дорожке моей новой, только выслушайте, к вашим-то подсчетам да прибавить бы…

Таня ему свой подсчет кладет под нос. А он ничего и слышать не хочет.

— Оставь ты меня в покое, а сама лучше поучись.

Да скорее с глаз долой, к себе домой.

Это дело было к вечеру. А веранда у Нифонта Перфильича спустилась ступенями прямо в кусты. Под кустами скамья. Любимое место отдыха после работы. Сидит Нифонт Перфильич под кустами на скамье, в руках книга. Сам думает, Таню журит: уж я, мол, выведешь ты меня из терпенья, покажу тебе новую дорожку! Чтобы не было тебя в моем цехе! С глаз долой — из сердца вон. Так раскипятился, хоть на ледник его неси. Оглянулся, повернулся, а Таня на скамье рядом с ним… И книжку, что писал Нифонт Перфильич, держит подмышкой.

— Да, господи, что это: куда пень — туда и тень… Кто тебе сказал, что я здесь?

У самого в глазах тоска. Вот, дескать, не было печали! И книгу уронил. Таня подняла ее, бережно пыль с нее сдунула.

Таня к нему: мол, ум хорошо, а два лучше, вы гляньте, выслушайте, разберитесь во всем по порядочку. А он свое твердит:

— Много разбирать — и этого не видать.

Может, гордится старик, а может, упрямится.

Но не обиделась Таня. Говорит: не мешала бы, мол, вам, да ведь дело-то мое верное.

Так подступила Таня к Нифонту Перфильичу, что бежать ему больше некуда. Ну, прямо взмолился он:

— Науку хотите опрокинуть? Не плюйте в колодец, напиться придется!

Закричал на весь сад, знать дурно стало, и веки смежил. Открыл глаза, а никого рядом с ним нет. Может, померещилось. Места себе не находит. За живое задела старое сердце мечта танина.

Знать, от расстройства занедужил Нифонт Перфильич.

Как-то раз вскорости одна соседка не пришла на смену. А заменить некем. А станки-то ее рядом со станками Тани. И говорит Таня бригадиру, старой ткачихе Савельевне:

— Савельевна, ты партийная, посоветуй: не выгонит меня Нифонт Перфильич, если я еще подружкины станки прибавлю к своим?

— Давай, давай, благо желанье есть, не выгонит, чай, фабрика-то не Разоренова купца. Тори новую дорожку.

Одобрила Савельевна. Вот тут у Тани екнуло сердечко. Не оконфузиться бы перед всеми! Раз взялся за гуж — не говори, что не дюж. А Савельевна во всем ей поддержку: мол, волков бояться — в лес не ходить. Не боги горшки-то обжигают. Первое-то слово науки, нередко случается, простые люди начинают.

Встала Таня за четыре станка. Отработала смену так-то картинно, будто песню спела. А песенница она была — еще такую-то поискать. Четыре станка управляла на радость старым ткачихам, подругам на поученье. А утром Таня прямо к мастеру вместе с Савельевной. Ставь меня на четыре станка! Удача-то сама не придет, ее работа за руку на поклон приведет.

Там подумали: что же, становись, только, мол, не сказала — крепись, сказала — за слово держись. Кур не насмеши, больно-то не спеши. Тут у Тани стала каждая секунда на строгом учете, в большом почете. Не мила ей теперь старая, проторенная другими около станков стежка. Нужна ей теперь новая дорожка, свой маршрут. От станка до станка не столь далеко, как от Архангельска до Астрахани, но этот коротенький путь тоже надо с умом пройти, по-новому, по-своему, а то получится — сорока трещала, да из-за языка своего и пропала.

Умела Таня так мимо станков пройти — за единый раз сделать пять дел. Не любила она откладывать на завтра, что можно сделать сегодня. Уж лишнего шага она не ступит, а когда работает, глянуть на нее любо-дорого, хоть напоказ. Ни одною лишнего движения. Новую свою дорожку она запомнила. Только по ней и ходила. По камню, не по снегу — где ступил, не видно. Но Таня свою стежку-дорожку видела и на камне. Уж разве только тогда отступит от своей тропы, когда станок разладится.

Молодой помощник мастера Павлуша ревностно ухаживал за ее станками.

На четырех станках она ткала, словно подружек в хоровод звала. И все подружки, глядя на нее, ее огнем загорелись. Если одна ласточка высоко летит, и другая к ней воспарит. А уж Таня о восьми станках стала мечтать, и за восьмерку можно встать. Смекалки, расторопности не занимать.