Я судорожно сжал рукоять кинжала - у всех сражающихся было по одному - и с яростным криком налетел на младшего из вражеского клана. Его внешняя вялость скрывала под собой необычайную изворотливость и ловкость. Вскоре он распорол моё крыло, хотел ударить меня в грудь, но я не удержался в воздухе, рухнул вниз, в овраг, что меня спасло.
Пока с трудом полз по склону, выбирался из колючих зарослей - взлететь уже не мог - яростная схватка надо мной закончилась. Мы проиграли. У нас было тринадцать убитых, у них - семь. Почти все наши были ранены, у них же - на выживших ни царапины. Наша территория сузилась до одного города, Сенькиного, да шести деревень.
Приближалась разящая заря. Победители улетели, ликующе крича. Мы с трудом нашли заброшенную хижину поблизости, начали перетаскивать раненных. Я - по земле, так как сил лететь надолго не хватало, а остальные - по воздуху. Я сумел дотащить только старшего брата, когда начала светлеть кромка неба за лесом. Террим, отец вернулись к месту битвы - там осталось четверо раненных. Притащили двоих. Отец, с досадой цокнув языком, скрылся в хижине. Мы испуганно ждали в тесноте. Террим притащил третьего. И удрал за последним, с трудом вырвавшись из наших рук. Безумец! Мы молча, дрожа, ждали его. Успеет или нет? Успеет или?.. Наконец зашумели его крылья, он опустился возле домика, шумно дыша, таща раненного дядю. Мы боялись выйти, так как вот-вот уже...
Два вопля, полных боли, разорвали пение просыпающегося леса: их ударила разящая заря... Они умерли под первыми солнечными лучами, крича от жутких мук.
Мы молчали до темноты, даже не заснули ни на мгновение. Рискнули выбраться только после полуночи. Родственники начали перетаскивать раненных в нашу пещеру, стараясь не смотреть на пепел на земле. А меня, ослабшего от раны и от долгого голода, отправили на охоту. Своей крови не дали ни капли: им ещё нужны силы для спасения остальных. Я спрятал крылья, ставшие бесполезными, с трудом добрёл до города, примерно за час до новой зари. Мир поплыл...
И тут, как назло, откуда-то вынырнула зарёванная Сенька, бросилась ко мне, обняла меня, испуганно спросила, что со мной, почему на моей одежде кровь, отчего моя одежда изодрана, а всё тело в ссадинах и царапинах. У меня потемнело в глазах...
Очнулся, от прикосновения моих губ к её тёплой шее. И понял: ещё несколько мгновений - и воткну в неё клыки... Рана затянется, но дружба умрёт, едва отпущу девчонку... а убить не могу - с ней уйдёт последний мой свет, последнее существо, верившее во что-то доброе во мне, оттого будившее желание соответствовать её фантазиям... Оттолкнул малявку и сбежал... Едва добрался до городских ворот, прошёл по половине луга. Разящая заря приближалась. Последнюю сотню шагов уже полз...
У кромки леса остановился, уныло посмотрел на светлеющую кромку неба, тоскуя по солнцу, которое больше никогда не подарит мне свою нежность, по девчонке-подростку, которая всё ещё некрасива, но чем-то мне мила... Вот только нормальной жизни я ей подарить не сумею... или она сбежит от меня, узнав, или останется со мной, но я отберу у неё день, заставлю жить в чуждой ей ночи. Я не хочу кусать её и давать ей свою кровь! А умру - и она будет долго ждать меня... и плакать... Или же мои родственники убьют её, чтобы вновь вернуть клану меня, целиком... О, как же меня мучает жажда!.. Родственники крови не дадут... следующей ночью опять вернусь в город... и если мне опять попадётся эта сопля... если... Вот тупица! И почему я удержался?!
Мне вдруг стала противна тьма внутри меня, до рвоты опротивело моё никчёмное тусклое существование. Я вышел на луг, растянулся среди цветов, всё ещё не открывших бутоны, устало начал смотреть вверх, на коварную зарю, ожидая её разящего удара. Первые лучи резанули по глазам, обожгли кожу, стали выжигать тьму внутри меня вместе с моим телом...
Прощай, моя девочка...
И жуткая, нестерпимая боль... Вопль, отчаянный, будто чужой...
Мой внутренний мрак был чужд этому нежному свету...
А потом я недоумённо очнулся, сел... и...
И увидел луг, залитый пьянящим запахом цветов и... нежными солнечными лучами...
Зрелище было так прекрасно, что поначалу не заметил какую-то странность с моими зубами... потом с потрясением понял, что клыки превратились в обычные зубы, а крылья уже не так охотно появляются по моему зову, разве что силы у меня стало намного больше... Впрочем, это всё неважно...
Я вскочил и побежал по лугу, морщась от боли в обожжённом теле, когда его касались трава или цветы. Как цветы вырастали из холодного мрака земли и тянулись к свету, так и из глубины меня проклюнулось что-то новое и требовательно, умоляюще устремилось к той, что стала для меня жизненно необходимым солнцем... Остановился лишь на несколько мгновений, у ручья, припал к воде, потом помчался к городу. В груди зашевелилось, затрепеталось и бешено забилось так долго молчавшее полузабытое сердце...
Я бежал по лугу, задыхаясь от счастья. И сердце впервые за много веков билось у меня в груди. Оно делало меня усталым и счастливым, оно ликовало вместе со мной и как будто норовило разорвать меня изнутри... А солнце, полузабытое солнце, впервые после нашей долгой разлуки нежно обнимало меня и ласкало своими лучами! На краткий миг ожило что-то прежнее в памяти: и я вспомнил ласку матери и себя, когда ещё маленьким ребёнком сидел у неё на коленях: воспоминание, которое я считал безвозвратно потерянным навеки, вдруг ожило во мне и согрело меня...
Между лугом и городом, последним городом, принадлежавшим моему клану... а впрочем, теперь принадлежавшему уже не моим родственникам, а клану чуждых мне существ... Между этим душистым лугом, который, казалось, пришёл из рассказов о Рае, и между серым сумрачным городом, чем-то схожим с Адом, простиралось широкое поле голой земли. Стоило траве, как новой жизни, заполнить собой мёртвую пустоту, как приходили люди и выжигали её. И так неделю за неделей, год за годом, век за веком люди боролись с жизнью, а она упорно лезла к ним...
И я уже выскочил из душистых трав и пёстрых робких цветов, как вдруг поднялась с земли фигура в чёрном, до того не видная мне из-за длинных стеблей. Блеснул серебряный крест, одетый поверх рясы. Прежде, чем успел что-либо подумать, с воплем отшатнулся от священника. Ожидал, что сейчас проклятый коварный металл выпустит из сумрачной и ледяной равнодушной глубины яркие лучи, которыми прожжёт мою плоть до костей...
- Тебе страшно смотреть на крест? Видишь, все вы, люди, охвачены пороками и заблуждениями! - мрачно и укоризненно произнёс бледный молодой священник, грозя мне указательным пальцем, - Все люди грешны. Они знают это, но продолжают творить мерзости! Должно быть, ты, как и они, не задумываешься о том дне, когда предстанешь перед...
Отчего-то серебро никак на меня не подействовало, разве что сердце моё на целую вечность замерло. Мне показалось, что оно сейчас в испуге провалится под землю, но ничего не случилось. Значит, я отшатнулся и вскрикнул по привычке, потому что моё тело вспомнило, как оно прежде боялось Света и металла, порождённого им.
Осмелев, я шагнул прямо на священника, да так решительно, что парень в испуге попятился. Против воли на моих губах скользнула торжествующая улыбка. Ещё недавно я был ребёнком ночи, потому пока не успел отделаться от всех чувств, которые много веков вызывали у меня дети дня, особенно, самые яркие из них.
- Если ты не оставишь меня в покое... - робко начал незнакомый человек.
Он напомнил мне крохотного котёнка, однажды встреченного в городе: слабое существо было не длиннее моей ладони, но отчаянно выгибало пушистую спинку и шипело, пребывая в непоколебимой уверенности, что выглядит могущественным и опасным. Я тогда прошёл мимо, давая ему хотя бы ненадолго пожить с верой в себя. А вот этот парень меня раздражал.
Проворчал: